Берег варваров
Шрифт:
— А ты никогда не пыталась подумать о том, что у него есть свои причины вести себя именно так и что он, быть может, рассчитывает на твою поддержку в этом деле?
Прямого ответа на мой вопрос я от Гиневры не услышал.
— Майки, я прекрасно понимаю, что просить тебя об этом не совсем честно. В конце концов, мне вовсе не нужно, чтобы ты оказался между мной и ним. Так уж получилось, что ты уже побывал на этом месте, и, как я думаю, тебе это не слишком понравилось. — С этими словами она стала массировать себе руку, словно совершая какой-то ритуал. Скорее всего, ритуал изгнания морщинок с кожи. — В общем, давай договоримся так: я не прошу тебя ни о чем. У заинтересованных лиц свои методы, и скорее всего между ним и заинтересованной стороной будут происходить какие-то переговоры, беседы, может быть, даже дискуссии. Так вот, ты, вполне вероятно, будешь при этом присутствовать, и я прошу тебя лишь об одном: как только тебе покажется, что у него мелькнула хотя бы тень сомнения, а не отдать ли к чертовой матери эту штуковину, — умоляю, просто намекни мне об этом. Пойми ты наконец, мне ведь тоже страшно любопытно, что же он прячет от окружающих все эти годы. — Гиневра подняла перед собой согнутую руку, словно тренируясь держать воображаемую чайную чашку, элегантно отставив при этом мизинец.
— Боюсь, я вряд ли смогу быть полезен в этом деле.
— Слушай, я же не вытягиваю из тебя никаких обещаний, — продолжила тараторить она, — предлагаю оставить этот вопрос открытым. Что скажешь? — Не дождавшись ответа, она снова опустила руку на колени.
Между нами повисло напряженное молчание. Я видел, что Гиневра закипает. Наконец ее прорвало:
— Знаешь, ты кто, Ловетт? Ты просто садист. Самый настоящий садист.
В ответ я лишь рассмеялся.
— Конечно, тебе-то легко, — с горечью в голосе сказала она, — ты ведь даже не представляешь, как мне тяжело. Все, абсолютно все идет не так. Даже Монина, и та настроена против меня. Я подчинила ей всю свою жизнь, а она… Видел бы ты, как она за ним бегает. Ему дела до нее никогда не было, но Монине, похоже, на это наплевать. Видел бы ты эту парочку. Ни дать ни взять — влюбленные голубки. — Покрутив пальцами локон, она привычным движением пристроила его на место с помощью заколки. — Вот и сейчас они где-то шляются.
— Интересно знать где?
— Сначала они погулять ушли, — угрюмо сказала Гиневра, — а сейчас, наверное, уже вернулись и, скорее всего, сидят там, наверху, в его комнате.
— Он же вроде сюда переехал?
— Да, переехал, но все свои деловые встречи он по-прежнему проводит там.
— Деловые встречи?
Нет, действительно, лучшим собеседником для этой женщины был бы попугай.
— Ну, не совсем деловые, ни о каком бизнесе речь не идет. В общем, не знаю, как все это назвать, но у него с заинтересованной стороной есть о чем поговорить.
— И что, у них сейчас там как раз такая встреча?
Скрыть охватившее меня желание присутствовать при таком разговоре было невозможно даже от Гиневры.
— Я думаю, что их беседа начнется с минуты на минуту, ну, может быть, через четверть часа. — Гиневре удалось сыграть подобие безразличия по отношению к той информации, которую она мне предоставляла. — А что, собственно говоря, тебя это так взволновало? Хочешь приобщиться?
— Даже не знаю…
Услышав эту неуклюжую ложь, Гиневра хмыкнула:
— Ну тогда я не знаю, почему ты до сих пор здесь сидишь.
— Может быть, они не хотят, чтобы при их разговоре присутствовал посторонний?
Гиневра пожала плечами:
— Кто их знает. Совсем посторонние — это одно дело, а ты — другое. Что они на это скажут, я понятия не имею.
— А почему ты не там, не с ними?
Гиневра поджала губы.
— Они оба заявили мне, что не хотят, чтобы я присутствовала при их разговорах. Вот я здесь и сижу. — В следующее мгновение ей удалось подавить внешние признаки сжигавшей ее изнутри досады. Впрочем, даже я заметил, что это стоило ей немалого труда. — Господи, ну и сложная же эта штука, наша жизнь, — неожиданно обобщила она сложившуюся ситуацию.
Я встал со стула.
— Пойду поднимусь к ним. Посмотрим, что они скажут.
Гиневра засмеялась:
— Майки…
— Что?
— Веди себя хорошо и не забывай, что именно я посвятила тебя в эту тайну. Нужно уметь платить добром за добро. Ты мне, я тебе… — Ее голос сорвался, она прокашлялась и печально добавила: — Постарайся не забыть о том, о чем я тебя просила.
Глава девятнадцатая
Еще на лестнице я услышал радостный детский визг, доносившийся из комнаты Маклеода. Открыв дверь, я заглянул внутрь и в течение нескольких секунд преспокойно наблюдал за отцом и дочерью, которым до меня не было никакого дела. Монина радостно визжала и то взлетала к самому потолку, то проваливалась почти до самого пола: Маклеод легко и непринужденно подбрасывал ее и ловил в тот самый миг, когда казалось, что ребенок вот-вот упадет и получит травму. Монина при этом делала вид, что вырывается, и от души лупила кулачками и ножками по жилистым сильным рукам отца. Оба они явно были очень довольны тем, как проводят свободное время. Маклеод вдруг перехватил дочку поудобнее и усадил ее к себе на шею. Та с готовностью вцепилась в его шевелюру и заверещала: «В лошадку! В лошадку! Давай играть в лошадку!» Маклеод тот час же изобразил лихой галоп, для чего проскакал по комнате, звучно цокая об пол каблуками. Монина была просто вне себя от счастья.
Затем Маклеод увидел меня, и его веселье мгновенно куда-то улетучилось. Он снял дочь с такого удобного для нее насеста и поставил ее на пол. Затем он поздоровался со мной — не скажу, что очень тепло и приветливо.
— Ну и где вы были? — спросил он меня.
— Да так, заходил вот к вашей жене.
— Ну-ну, — кивнул он, — она сказала вам, что я решил начать новую жизнь?
— Ну, в некотором роде.
Монина вцепилась руками в брючину Маклеода, и он машинально погладил девочку по голове.
— Так вот, я действительно попытался устроить революцию в собственной жизни, а это дело как минимум рискованное.
Я вдруг понял, что Маклеод слегка пьян. В его дыхании чувствовался запах спиртного, а его речь стала чуть более сбивчивой и неразборчивой, чем обычно. Монина тем временем уныло переминалась с ноги на ногу, затем она демонстративно тоскливо зевнула и начала тыкать в матрац пальцем, приговаривая: «Бах, бах, бах».
— Монина, в чем дело? — спросил ее Маклеод.
Девочка упорно смотрела куда-то себе под ноги
и делала вид, что не слышит обращенного к ней вопроса.
— Я в этой комнате два года прожил, — сообщил мне Маклеод.
— Долго.
— Очень долго, особенно если у вас маленький ребенок, который растет практически без отца. Существует некий предельный срок отсутствия, после которого наказание за неучастие в воспитании ребенка уже неизбежно. Знаете, Ловетт, а ведь я, бывало, виделся с дочерью буквально раз-другой в месяц. И вот, видите результат: мы ведь с нею абсолютно чужие друг другу люди. — Взяв Монину за руки, он спросил у нее: — Ты любишь палочку?
Она постаралась вывернуться из его хватки, как рвущаяся на волю дикая птица.
— Нет.
Тем не менее, вновь обретя свободу, она немедленно захихикала.
— Если бы она умела говорить как взрослый человек, то наверняка добавила бы, что не любит никого в этом мире и, кстати, никому не верит. Эти черты характера, как я понимаю, передались ей по наследству. В общем, моя дочь, ничего не скажешь, — мрачно подытожил Маклеод. Со скорбной улыбкой на губах он неожиданно подался вперед и ткнул меня пальцем в колено. — Вы, Ловетт, наверное, решили, что я самый обыкновенный сентиментальный папаша. Но уверяю вас, были в моей жизни и другие времена. Вы можете хотя бы попытаться представить себе ту волну отчаяния и гнева, которая накатывается на мужчину, сидящего в гостиной вместе со своей законной второй половиной и осознающего, что это проклятое свидетельство о браке стало и своего рода свидетельством о разводе — разводе с той страстью и дружбой, которые связывали их вплоть до дня бракосочетания. А с тех пор они так и живут — с ощущением вины, нарастающей ненависти друг к другу и случающихся все реже и реже приступов любви. Ну так вот, и при всем этом перед ними на полу гостиной сидит милейший продукт их взаимной неприязни — хнычущий младенец, весь в соплях и какашках. Мужчина, такой как я например, начинает осознавать, что ему осталось жить не так уж много и что нужно еще успеть что-то сделать, а он, как выясняется, привязан теперь раз и навсегда не только к этой женщине, но и к их общему ребенку. Отчаяние и ужас приводят его в такое исступление, что он готов в самом буквальном смысле слова задушить младенца, а то и вовсе решить проблему в одно мгновение — ударом увесистого кулака, который запросто раскроит ребенку череп. — Палец Маклеода опять воткнулся мне в колено. — Вас, Ловетт, как я понимаю, воротит от обрисованной мной картины? Вы испытываете самый настоящий ужас. А ведь я пересказываю вам то, что происходило не с кем-нибудь, а со мной лично. Вот почему я и сегодня готов подписаться под тем, что убийство собственного ребенка есть, несомненно, преступление, но при этом — наименее тяжкое из всех возможных убийств. Убив незнакомого человека, вы даже не представляете, сколько жизней и судеб исковеркали и скольким людям принесли горе, но занесите топор над собственным отродьем — и платить горькую цену за свой поступок придется только вам самим. Убийство ничто, его последствия — всё. — Маклеод перевел дыхание. — Я готов на все, могу даже отдать на отсечение руку, лишь бы этот ребенок полюбил меня, — неожиданно сменил он тему разговора, — между прочим, это чувство, как барометр, свидетельствует о том, что с годами я становлюсь не сильнее, а слабее, хотя бы эмоционально.