Берлинский этап
Шрифт:
У самых дверей вперед протиснулось ещё несколько человек. Нина вдруг с ужасом поняла: сзади никого, а впереди только конвойный с плёткой наготове.
Девушка даже закрыла глаза, ожидая, что вот-вот резиновая опустится на её спину. Но удара почему-то не последовало.
Глава 7. Костя Бас
Ветрище так и норовил подхватить волосы, чтобы они стали похожи на вороновы крылья. Всё б ему только играть, как котёнку.
Нина ёжилась, тянула ниже рукава обтягивающего свитера, некогда бывшего белоснежным, но забывшего свой истинный цвет. И теперь ему, как грешнику, трудно представить, каким бы он был, сохранив первозданную чистоту помыслов.
А дождь-зараза вмиг промочил тонкую пряжу и хотел добраться до самых внутренностей. Не спасали от промозглости и штаны на резинке, которые Нина сшила вечерами из матраса.
Девушка поджала ноги и скосила сердитый взгляд в сторону охранника, сочинившего ей новую пытку.
Лениво, по- медвежьи, он переступал с ноги на ногу вдали, где валили деревья и жгли сучья.
Рядом с Ниной только тётя Шура; как будто нарочно старается быть ближе, чувствует, как одиноко и грустно её соседке по нарам.
Александра Петровна заняла место Лидии, которую сразу после карцера перевели в какой-то другой лагерь.
На зону тётя Шура загремела из-за какой-то ерунды, как многие здесь.
Одно неосторожное слово, и вот уже под окнами «чёрный воронок». В мужском бараке один такой болтун угодил за решётку за одну-единственную фразу «п****т, как советское радио».
Сказано было о соседе, который, вероятно, и донёс.
За какую не ко времени и не к месту оброненную фразу попала за решётку интеллигентного вида немолодая уже учительница тётя Шура, она никому не говорила, наученная горьким опытом. Молчание-золото в последнее время невероятно выросло в цене, а слово-серебро совсем обесценилось.
Но на сочувствие тётя Шура слов не жалела.
— Жалко мне тебя, Ниночка, — вздохнула учительница. — Вот ведь, сволочь, издевается как. Сидишь на пне с распущенными волосами, как Зоя Космодемьянская.
От причитаний Александры Петровны неприязнь к мучителю становилась ещё сильнее.
— Тётя Шура, а что ты преподавала в школе?
Девушке вдруг стало жалко, что она так мало знает о своей соседке.
— Русский язык и литературу, — занесла Александра Петровна топор над кустарником, усеянным набухшими почками, которым никогда уже не стать листьями.
Безжизненные прутья легли под неловким взмахом неровными штабелями.
Почему-то Нина так и думала. Что-то степенное и вместе с тем вдохновенно — нервное выдавало в тёте Шуре преподавателя, имевшего дело с материей такой же прозрачной, как детские души, — Словом.
И вот на тебе, Александра Петровна, вместо «Я помню чудное мгновенье» топор в
Нина снова злобно посмотрела на охранника, точно он один был виновен во всех их с тётей Шурой несчастьях. Почему-то вдруг вспомнилось, что у него какая-то смешная фамилия на «ко» вроде «Нечепуренко» или даже длиннее. Потому за глаза называют Хохол. И голос неприятный, скрипучий, ворчливый.
Снова и снова всплывало вместе с обидой в памяти Нины, как, усаживая в первый раз её на пень, Хохол приговаривал:
— Зачем мне нужен выговор? Убежишь ещё чего доброго, а мне два месяца до пенсии осталось.
Другой охранник, молодой, — тот в отличие от Нечепуренко, человек, его и самой подводить неохота, а этот… Нина мстительно посмотрела в сторону Хохла… Запомнит её на всю оставшуюся жизнь.
Последние холодные месяцы тянулись нестерпимо медленно, потчевали то дождями, то ветрами, а то и припозднившимся снегопадом.
Нате, товарищи заключённые, получите передачку, морозный гостинец от зимы.
Приветец такой лишь тем в радость, кто в морозы у печки сидит, книжки читает.
Спасибо Лиде — подарила шерстяные носки. Такой роскошью никто в бараке похвалиться больше не мог. Теперь Нина предусмотрительно надела подарок, сверху жёлтые дерматиновые тапочки, и уже на них — стёганные носки и форменные «чтоты-чтоты».
Девушка победно посмотрела на мучителя.
— А я убегу сегодня, тёть Шур, — весёлая от отчаяния, прошептала Нина.
— Не смей! — застыл в воздухе топор на полпути. — Хочешь, чтоб собаки разорвали?
— Ну и пусть разорвут! Зато Хохол меня помнить будет.
— Совсем с ума сошла! — прошипела учительница. — Жизнь поломать себе решила? Так это дело нехитрое! От Хохла ты может, и сбежишь, а от собак? от закона? То-то…
Нина не спорила, и тётя Шура решила, что убедила её в своей правоте. Образумила.
Вырубив поляну возле злополучного пня, топор учительницы, как корабль с острым парусом на свет маяка, двинулся к разгоравшемуся поодаль костру.
Нина прикрыла рукой мешочек с сахаром, привязанный к поясу, чтоб не вымочил злоумышленник- дождь. Тот поимел совесть и кончился так же внезапно, как начался, уступив место солнцу.
И девушке показалось, что это добрый знак. Светило как будто подбадривало: «Беги!».
И Нина спрыгнула с пня.
Поляна, наголо выбритая топорами, хоть и казалась бесконечной, но осталась позади. Впереди спасительный лес. Лысоват ещё, только тронут первым пухом, как головка младенца, да хохлятся хвоей вечнозелёные, но в чаще, за стволами, не найдут ни люди, ни даже собаки.
Только надо достичь самой чащи.
А там?
Мысль «что там?» мгновенно лишала и азарта, и сил, и Нина гнала её, как назойливую ворону, покушавшуюся на пайку. КЫШШШ!