Берлинский этап
Шрифт:
Балерину сначала жалели, потом потихоньку посмеивались, потому что время шло, а кто-то упрямо продолжал заводить её по утрам.
Раз-два-три.
Первая позиция, вторая, третья, пятая…
Время тянулось. Время летело. Но каждой казалось, что оно остановилось. А когда снова начнёт отсчитывать мгновения, всё будет, как прежде. До Торгау. До ГУЛАГа.
Регина каждое утро покрывала губы тонким малиновым слоем помады, как будто ждала, а может, и впрямь ждала, что однажды с грохотом распахнётся
«Полянская! На вахту». На свидание!
Но к ней никто никогда не приезжал. Клеймо «Измена Родине» держало на расстоянии надежнее следов проказы на лице.
Нина Тенцер бережно расчёсывала седеющие локоны, которые видели только те, кто был отгорожен от всего мира колючей проволокой.
Балерина с непоколебимым упорством кружила на цыпочках возле умывальника, словно протягивала танцем невидимую нить к свободе. А Нина Тенцер улыбалась доверчиво и мягко. Как будто не было на ней клейма «измена Родины», как будто… Улыбалась просто так, как будто была какая-то скрытая от всех причина для мягкого сияния. Да, Нина Тенцер продолжала улыбаться.
Глава 5. Два выстрела
Сахар всегда давали красный, как будто в крови, — на самом деле просто из красной свёклы. Давали его раз в месяц и ждали, как чуда.
О еде вообще думалось постоянно и постоянно хотелось есть.
То изобилие еды, что было после Победы в Германии, теперь вспоминалось узницам, как сон. Или как кино. Котлеты, плов, мясные рулеты, колбаса, плов…
Но в воздухе пахло рыбой, не совсем свежей и всё-таки рыбой.
На кухне варили рыбьи головы. Хлипкая дверь приоткрывала, как тайну, деловитую возню поваров.
Нина сидела на камне у барака как раз напротив проёма, откуда шёл рыбный дым. Втягивать его ноздрями в ожидании ужина после очередного дня тяжёлой работы было если не счастьем, то почти не отличимым его подобием.
Мышцы не могли поверить, что на свете есть покой, и болели, но приятной болью, обещавшей отступить до самого утра во время сна — беспокойного, запутанного, как разрушенные улицы незнакомого города. Они обычно и снятся. И бессмысленно пытаться вспомнить название, такое же бессмысленное, как всё здесь вокруг. Но название было, и даже не название города. Земли, какого-то государства. Оно почему-то называлось государством Елена.
Нина приехала туда на таком же чёрном автомобиле, на каком везли её по улицам Берлина, но за рулём был не офицер, а почему-то батюшка. А сзади сидел другой священник, и у обоих вместо лиц были лики, так что даже теперь, хотя прошёл день на лесоповале, казалось, это было не во сне.
Оба шутили, но как-то чрезмерно серьёзно.
Наконец, приехали.
Ни машины, ни батюшек не было.
Только какой-то барак, почему-то пустой. И два выхода.
Нина шагнула в один из них, и увидела обрыв и рельсы. И хотелось спросить,
И вот снова барак, и какая-то сила подталкивает девушку к другой двери. За ней светлее.
Какой-то, видимо, районный городок. Чинные коробки домов, пролетарски выстроенные в ряд, чисто выметенные улицы.
— Извините, — растерянно спрашивает Нина прохожих. — Как называется этот город?
Пытается произнести шутливо, но голос выдаёт беспокойство. И сразу становится понятно, что она неизвестно как оказалась в незнакомом городе. Так что шутливо отвечает уже прохожий — паренёк какой-то в гражданском, говоря на судебном языке, без особых примет.
— Государство Елена, — бросает он вскользь, и исчезает за углом.
Здесь можно жить, но давит ограниченность в пространстве. Как будто те же лагерные стены, хоть и нет лесоповала. Но просто ждать и нечего не делать даже хуже, ведь остаётся считать секунды-песчинки, сколько их упадёт в песочные часы безвременья.
В неволе время чувствуешь иначе, оно как будто обретает плоть, торопит, заставляет сделать выбор, но выбора нет.
Есть только время, и у него есть имя — какое-то тривиальное и странное как «государство Елена».
Два года…
Два года ожиданья, страха, надежды, отчаянья…
И всё-таки кто такая Елена?
Эта мысль стала огромной, как красный (к морозу) шар, спускавшийся за горизонт.
Нину тихо окликнули, как спящую.
Заговорщицки наклонившись, за спиной стояла Лида.
Нина так глубоко погрузилась в воспоминанья о сне, более осязаемом, чем зыбкая дымка-реальность, что не заметила, как Лида вышла из барака.
— Нин, а давай мы с тобой убежим отсюда, — как вылила на голову ушат воды.
Мысль о побеге никогда не посещала Нину, и в то же время лётчица как будто прочитала то глубинное, тайное, что осталось во сне и ожидало чего-то в непознанном государстве с женским именем.
А ждало, наверное, Лиду с её решительным взглядом и жёсткой линией подбородка, плотно сжатыми губами.
— Как? — спросила Нина.
— Да так! — коротко ответила лётчица. — Что здесь мучиться? Нет терпения больше.
Глаза Лиды горели решимостью и уверенностью.
Впервые за долгие месяцы и Нина ощутила, как в душе что-то шевельнулось, оттаяло. Это была надежда.
— Давай! — ответила она в тон старшей лагерной подруге.
План Лиды был прост: дождаться, когда дадут тот самый красный сахар, а дать его должны были на днях. И тогда уж бежать при первой возможности.
— Неделю с сахаром продержимся, а за это время далеко уйдём, — в голосе лётчицы дрожало лихорадочное нетерпение, которое, чувствовалось, она сдерживала с трудом.
Ей тоже хотелось вырваться из государства Елена, хотя, может, её государство называлось совершенно иначе.