Берлинский этап
Шрифт:
Вскоре картошка в перевернутом вверх дном ведре, опрокинутом на угли, начала томно исходить паром. Сверху женщины подкидывали хворост, не давая погаснуть огню. Прошло мучительно много времени, прежде чем вкуснейшее блюдо — пареная картошка — было готово.
Десять картошин Нина отнесла охранникам. Остальное, обжигаясь, ели заключённые.
В следующий раз, когда на дежурство заступили эти же конвойные, Нина обнаружила на своей грядке бутерброд с кусочком сала, и потом ещё не раз находила среди сорняков
… Дни опадали, как листья с деревьев — бесшумно и навсегда, оставляя лишь надежду, что снова наступит весна, и всё опять начнётся по кругу. И однажды весной, или, может быть, осенью… Не важно, главное, каждый опадающий с дерева жизни день приближает к той черте, за которой ждёт Свобода. И, может быть, заодно с игривым счастьем она придет даже раньше предначертанного ей в желтеющем деле. Как первый снег на голову, может случиться почти равносильное чуду, протяжное и звучное — амнистия.
Снег припозднился в небесах и не думал спускаться на землю. Будто откладывал на потом: ещё успеется.
Хмурая замёрзшая земля ожидала первых снежинок, как праздника.
Предвкушение чуда замерло и на лицах заключённых.
Три года прошло с того дня, как с запада прибыл Берлинский этап, и вот, наконец, долгожданная амнистия.
Нина знала: с клеймом «рецидивист» рассчитывать не на что…
Если бы хватило благоразумия терпеливо и послушно ждать этого дня, тоже сейчас бы жадно вслушивалась в равнодушно (как падают листья) срывающиеся с губ дежурного по ОЛПу фамилии.
Раз даже вздрогнула. Созвучная фамилия… Алфёрова…
Счастливица, молодая, кучерявая, сорвалась с места, завертелась от радости волчком. Скоро будет танцевать на свободе.
А, всё равно!
Наивно надеяться.
Глупо было убегать.
Поздно сожалеть.
— Идите, девчата, к вахте. Вы свободны. Там вам выдадут справки и паёк, — доносилось до Нины как сквозь сон.
Поздняя осень хотела расплакаться, но слёзы застывали в высоте.
Но рано или поздно спустятся с неба на тёплые ладони снежинки,
принесут благую весть: «Аксёнова, свободна».
Но вестей не было, только бесконвойная заключённая передала записку от Анатолия, когда-то, как хлеб, долгожданную, а теперь ненужную, бесполезную: «Нина, если тебя освободят, пришли мне письмо. Я к тебе приеду».
Нина скомкала записку. Анатолий — забытое прошлое.
А будущее представлялось каким-то неуютным, скрипучим. Какие- то новые люди, очереди, поезда в неизвестном направлении, вокзалы. И самое страшное — холодно.
Но под сердцем было тепло. Появился смысл. Выжить. Ради ребёнка.
Только бы не оступиться, не поддаться порыву, не совершить какую-то глупость. Ведь только чудом корабль
… Блаженно-беззащитная улыбка, которая украшает обычно лица беременных женщин, Вальке Косой совершенно не шла. Она как будто жила какой-то своей отдельной жизнью на изуродованном в пьяной драке лице молодой женщины.
Косой она на самом деле не была, но шрам проходил через всё лицо наискосок, нарушая его симметрию
Валя не хотела становиться матерью («Куда я с ним?»), и почему-то с самого начала была уверена: родится мальчик. Да и известная примета — живот огурцом — говорила о том же.
— Назову Иваном, — не мудрствовала лукаво, восседая на кровати.
— Почему Иваном? — вскинула удивлённый взгляд Маруся, девчушка лет восемнадцати, самая молоденькая мамка.
— В честь отца моего, — зыркнула на непонятливую Валя.
Маруся понимающе вздохнула.
Будущих мам в помещении — что-то среднее между обычной больничной палатой и обычным бараком — было восемь. Отрадно было уже то, что вместо набивших оскомину нар здесь в чинных два ряда стояли кровати.
Пространство заполнял тихий ровный свет. Блаженство — когда светло именно так — ненавязчиво рассеянный свет, и когда отпускает боль.
У соседки Вальки Косой снова начались схватки.
— Ой, ё — й рот! — принялась она ходить между кроватями.
— Счастливая, отмучилась уже, — бросила завистливый взгляд на уже родившую соседку Маруся, которой тоже только предстояли муки, которые кончаются неимоверным облегчением и, как правило, счастьем.
Красавица Тося ответила тоскливым взглядом. Статная, белокурая, она и в заключении сохранила спокойную грацию, не смотря на то, что белизну ещё не увядшей кожи атаковали красные пятна. В таких же отметинах родилась и белокурая девочка.
Малышка постоянно кричала.
— Что у тебя с ребёнком? — заглянула в кроватку Валентина и шарахнулась, опасаясь заразы.
— Сама не знаю, — вздохнула Тося. Взяла малышку из кроватки, поднесла к полной груди.
Девочка засопела, зачмокала.
— Вроде кормлю досыта, а всё равно кричит…
— Ты показала бы её врачу, — посоветовала Валентина и снова схватилась за живот.
— Я и сама собиралась…
У матери и малышки обнаружили сифилис. Назначили уколы.
Валентина родила вечером большого пацана.
У Нины схватки начались под утро, и вот уже весь мир потонул в крике, только, как пятно света, сознание высветило лицо молодой ещё врача: карие большие глаза, несколько тёмных локонов, упавших на лоб…