Берлинский этап
Шрифт:
Нина зажмурила глаза, и земля снова стала вращаться. Боль отпустила.
Сын родился? Или всё-таки дочь? Выжил ли? Куда, почему его унесли? Конечно, выжил, ведь она слышала крик своего малыша.
— Мальчик, — улыбнулась врач. — Два килограмма.
Протянула молодой маме свёрток.
— Маленький какой, — взяла Нина в руки сына. — Как котёнок.
Прикасаться к ребенку было страшно, такими тоненькими у него были ручки и ножки.
— Дайте мне, пожалуйста, ваты, — Нина умоляюще
Добрая, интелегентная… Ведь не откажет.
Женщина на секунду задумалась, как будто что-то вспоминая, и спросила:
— Зачем тебе?
— Буду заворачивать его в вату, — посмотрела на ребенка, дрожащего от холода.
— Хорошо, — вздохнула врач.
Ваты принесла большой пушистый свалявшийся ком, похожий на снежный, но не тот, который только что весело скатали, а уже осевший под натиском первой оттепели.
— Потом дам ещё, — пообещала добрая женщина, и снова вздохнула.
Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.
… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.
Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром — проснешься и развеется — снова навалилось на сознание всей своей огромной тяжестью, утверждалось холодными щупальцами в реальность.
Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.
Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.
Скрипом. Но снег казался горячим, какой-то белой горячкой.
Прошла уже, наверное, неделя, но он был так же горяч.
Хотелось увязнуть, не двигаться, но кони предательски мчались.
Нина стала отчитывать дни назад, как будто тем самым можно было и самой вернуться в прошлый, кажется, понедельник.
Да, а везли их, получается, во вторник — пятерых несчастных матерей и притихших, как птенцы, встревоженных детей.
Девочка, пришедшая на свет в красной сыпи и с диагнозом сифилис, теперь восседала на санях голубоглазая с выбившимися из- под шапки колечками золотых волос — ни дать ни взять принцесса. И имя мать под стать дала — Эльвира. А расти такому цветку, ждать освобождения матери в детском доме.
Размышления о судьбе маленькой красавицы на несколько секунд отвлекли Нину от собственного горя.
На руках зябко жался к материнской груди раскрасневшийся от холода Валерик.
— Где это видано, детей от живых матерей отнимать, — пискнула сквозь слезы Тося.
— Ты
Но жалобы Тоси послужили сигналом, чтобы все мамы заголосили.
Как по команде заплакали испуганные дети.
— Но! Пошла, пошла, — заторопил извозчик кобылу.
Хлыст взмыл в воздухе. Каурая пустилась вскачь, увязая в сугробах.
— Тише ты, — сдвинул брови до сих пор молчаливый конвойный. С сочувствием посмотрел на матерей, хотел сказать им что-то ободряющее, но передумал.
Ехать оставалось недолго.
Детдомовские ясли, где подрастали дети заключённых, больше походили на казарму.
Новоприбывших годовалых появившихся на свет в неволе людей встретили няни с лицами надзирателей.
Самая старшая заносила данные детей в раскрытый на столе серый журнал.
— А отчество чьё называть? — угрюмо спросила Валька Косая. — Гада этого, урода, который?..
— Можете дать отчество по собственному отцу.
— Вот это лучше, — просветлело лицо Вальки. — Пишите «Иван Иванович».
Валерика записали «Аксенов Валерий Степанович».
В больничной палате было даже уютно, Нина помотала головой, чтобы изгнать вонзившиеся в память слова и взгляды.
Стала смотреть в грязный белый потолок. Видения отступили на задний план, остался только снег и доверчивое, испуганное лицо сына.
И снова этот скрип, приближающий расставанье.
… На этот раз скрипнула дверь.
Глаза дежурного блуждали по лицам больных, остановились на Нине.
— Аксенова, на выход. Там тебя оперуполномоченный ждёт.
Нина встала слишком резко и почувствовала головокружение.
Температура уступила место слабости.
На обратном пути из детского дома Нина сильно простудилась, что в другое время было бы даже приятно. Сейчас же хотелось работать до изнурения, чтобы к вечеру падать с ног от усталости и засыпать, не успев преклонить голову на нары.
Здесь, на больничной койке, тоска брала за горло и оставалось одно — плакать весь день напролёт, уткнувшись в подушку.
Вертушка со скрипом сделала оборот, преисполненная смехотворной важности, как будто она и только она решала, кому выходить, а кому нет на свободу.
Но именно ей выпала роль, даже миссия неким вращающимся символом пролегать между волей и неволей. Ха! Как будто нет побегов по бездорожью, где нет шпионящих глазков-окошечек, иногда и впрямь казавшихся живыми глазами беспощадного многоголового чудища.