Берлинский этап
Шрифт:
Снова всплыли в памяти, как из пучины, чеканные фразы: «Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. Мы не могли не допускать польскую администрацию в западные районы, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперёд, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в её тылу существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и защищать территорию от врага. Она не привыкла к этому».
Конечно, западные границы
Застать врасплох не получилось. Вождь как будто предвидел этот вопрос и подготовил ответ заранее, а теперь только читал по написанному. Упрямо стоял на своём и в другом, действительно важном вопросе: аннулировать вместе с нацистскими законами и фашистскую военную базу, на которую у Трумэна были свои виды.
Между бровями президента залегли две глубокие бороздки. Сам он умолчал в Потсдаме о самом главном. Вернее, упомянул лишь вскользь, как о чём-то малозначительном. И немного обидно даже, что Сталин пропустил мимо ушей его фразу о том, что Америка разработала особое оружие. Похоже, этот самоуверенный диктатор так и не понял, кто теперь истинный властелин вселенной. Что ж, может, и к лучшему.
Совсем скоро весь мир узнает, кто только что совершил революцию в истории разрушений.
Трумэн вернулся взглядом от бирюзового пространства океана, которое никогда не бывает абсолютно спокойным, к телеграмме, которую держал в руках и уже в который раз, скользко улыбаясь, прочитал сообщение Стимсона (военный министр — Прим. авт.)
«Большая бомба сброшена на Хиросиму в 7.15 вечера по вашингтонскому времени».
Трумэн набрал полные лёгкие солёного воздуха, и ему хотелось выдохнуть его вместе с радостным криком: я верил в тебя, «Малыш»!
(«Малыш» — атомная бомба, сброшенная с самолёта Б-29 на Хиросиму 6 августа 1945 года — Прим. авт.).
Новости, которые неизменно торжественным голосом сообщали в радиоэфире о сброшенной где-то в Японии страшной какой-то бомбе, вызывали у Нины тревогу. «А вдруг опять начнётся война?» — как бумеранг возвращалась одна и та же назойливая мысль, и девушка старалась отбросить её подальше, сосредоточиться на чём-нибудь приятном.
Хотя бы во-о-н на том катере вдали. Вот бы и ей на таком поплавать…
Нина не заметила, как подкралась и села рядом подружка Анька. Засмеялась:
— Что скучаешь одна на берегу? Ждёшь, когда на катере прокатят?
— Беспокойно мне как-то, — призналась Нина.
— А кому сейчас спокойно. Время такое…
Катер, между тем, причалил к берегу всего лишь в нескольких шагах от подружек.
Четверо парней в военной форме сошли на берег, и один из них, презрительно мотнув головой, громко запел:
«Под немецких куколок
Прически вы сделали,
Губки понакрасили,
Вертитесь юлой.
Но не надо соколу
Краски твои, локоны,
И пройдет с презрением
Парень молодой».
… Но двое из четверых всё же остались: уж больно девчонки хороши, да и просто поболтать хотелось. Аньке тоже только повод дай. Слушает, да хохочет. Парни оба высокие, красивые, связистами оказались, наперебой военные истории рассказывают, но не о подвигах и не о том, как друзей теряли, а всё больше забавные истории, как будто и война была не пожарищем и огненным
— Что они только не выдумывали, гады, да только и нас голыми руками не возьмёшь, — усмехался беленький, с голубыми глазами.
— Ага, — второй смуглый и тоже подтянутый красавец в подтверждение слов друга вынул откуда-то из кармана изрядно измятую памятку-брошюру, состоящую всего-навсего из нескольких листов, распечатанную для солдат.
— Ой! — с наигранным испугом отстранилась Анька, увидев нарисованную чёрную ведьму, и тут же прильнула к брошюре опять, громко вслух прочитала подпись под сказочной старухой.
–
Сядь-ка дружок,
Да съешь пирожок.
Пирожок-то на вид деловит,
А внутри-то пирог ядовит.
— И еду отравленную в домах оставляли, — продолжал светленький. — И в колодцы яд подсыпали. Как-то раз…
Досказать историю не дал замполит, внезапно навис, как строгий учитель над нашкодившими школьницами:
— Аксёнова! Поливанова! В столовой нужна ваша помощь.
Нина даже поёжилась от его взгляда, на фашистов и то добрее смотрят…
Помощь, собственно говоря, была не так уж и нужна. Столовую подметали только утром, но приказ есть приказ, пришлось снова взяться за веники, хотя обеим подругам была известна причина недовольства замполита.
— Аньк, ну зачем тебе этот старик? В отцы ж тебе годится.
Анька только хихикала — сверкала глазищами-миндалинами, так, что было не понять, правда ли втюрилась в лысого, похожего на бульдога майора или ведет какую-то свою лисью игру.
Любовь зла, говорят. Может, и вправду…
Нельзя же поменяться хотя бы на минуту глазами, сердцем, чтобы увидеть майора Чигракова, приземистого, с обвисшей кожей, глазами вертихвостки-подруги.
Вернее, это она раньше вертихвосткой была, а теперь ни дать, ни взять — верная жена. Сколько ни зови «пойдем с ребятами посидим» — все напрасно.
Боится, что майор увидит невзначай. А он будто чувствует в Нине врага, смотрит на неё исподлобья, так бы и испепелил её и заодно всё юное, что стоит на пути к пышной Анькиной груди.
«Люблю украинску породу. Полна пазуха цицок», — говорят о таких, и не важно, хохлушка или нет.
В другой раз, проходя вечером мимо распахнутых окон столовой, услышала Нина знакомый ворчливый голос «собьёт она тебя с пути». Просто обрывок фразы, а как ледяной водой окатили. Да, может, и «она» — не о ней, не о Нине. Может, и не с Анькой замполит беседовал вовсе? Но логика была не на стороне подруги: её очередь мыть посуду, а на других замполит если и смотрит, так только с подозрительным презрением. Не шутка, видно, последняя любовь… Нина пыталась было снова завести об этом разговор с Аней. — Твой замполит хочет нас, наверное, поссорить. — Смешная ты, Нина, — усмехалась в ответ. — Он меня ко всем ревнует. Видит же, парни молодые вьются вокруг тебя. Боится, как бы и я в молодого не влюбилась. Но такое объяснение не оправдывало замполита в глазах Нины. Ревновать — значит сравнивать себя с другими, не в свою, причём, пользу, — старость с молодостью. Значит, не так уж и любит, если не смог подняться над своим самолюбием. А кто предаёт себя самого — легко предаст и другого… Но Аня в такие дебри-рассуждения не вдавалась, порхала себе, как бабочка счастливая, и Нина решила для себя: не хочет человек — не надо лезть в душу. И всё же надеялась, поутихнут-поулягутся страсти, и снова всё будет по-прежнему…