Берлинское кольцо
Шрифт:
— Я же просил — тише.
Выстрел не звучит — бережет патроны Исламбек. Впрочем, они ему больше, кажется, не нужны.
— Выдумка может произноситься громко, — говорит он с издевкой. — Какая ей цена?
Пора прекратить дуэль, тем более, что Ольшер на земле и в таком положении бой бессмыслен. Гауптштурмфюрер намерен лишь уточнить причины своего поражения.
— Слушайте, откуда вы все это взяли?
Исламбек положил руки на стол, на тот самый стол, за которым сидел Ольшер, но это было не так уж неожиданно при возникших сейчас между заключенным и начальником «Тюркостштелле» отношениях — они стали на одну
— Теперь я попрошу вас говорить тише, — предупредил Исламбек.
Наглое предупреждение. Оно заставило Ольшера поморщиться — слишком уж открыто напоминали офицеру СС о его новой роли.
— Так откуда вы все это взяли? — прежним тоном и на прежней высокой ноте повторил гауптштурмфюрер свой вопрос. Ему трудно было так сразу подчиниться. Хотелось, и он имел на это право, держать себя как начальник «Тюркостштелле». В сущности, унижения никто от него не требовал.
— Будем говорить как деловые люди, — предложил Исламбек. — Пакет с документами, адресованный резиденту «Сикрет интеллидженс сервис»…
— Где он? — почти бросил себя к Саиду гауптштурмфюрер. Локти их сдвинулись, но теперь Ольшер этого даже не заметил. — Где?
Нет, он не испугался. Напротив, отхлынула постоянная, изнуряющая душу тревога. Уходил Дитрих с его подозрениями и настороженным ожиданием. Образовалась пустота, пустота, которую что-то должно было заполнить. Неизвестное пока, но новое уже, во всяком случае.
— Где он? — Ольшер торопился увидеть это новое.
— Где?! — загадочно усмехнулся Саид. — Простой вопрос…
Деланно, почти с нарочитой откровенностью, Исламбек оглянулся на дверь, прислушался к далекому гулу лагеря, к смутным стукам и голосам, доносившимся из Фриденталя, потом вернулся к Ольшеру, посмотрел на него холодно и равнодушно. Очень деловито посмотрел: гауптштурмфюрер легко мог угадать уже предназначенное для него.
— Здесь не место для подобной беседы, вы должны понимать это, господин Ольшер.
Цена тайны — вот что означало сказанное заключенным. И цена высокая, возможно, равная будущности и даже самой жизни Ольшера. Инстинктивно он защитил себя от опасности.
— Шантаж! Не выйдет. Вас расстреляют. И именно здесь, в Заксенхаузене.
Случайно Ольшер раскрыл неизвестное Саиду — расстрел. Как бы ни готовился человек к худшему, как бы ни рисовал себе вероятность смерти, все же она остается вероятностью, предположением. А тут неизбежность. Исламбек вдруг соединил сказанное гауптштурмфюрером с тем, что услышал в один из первых дней от Оскара Грюнбаха: «Вы должны жить!» Значит, не смерть, а жизнь для него предположительна. Конец — реален. Он существует и даже известен кому-то, как дата календаря.
— Что ж, — смирясь с неизбежностью, произнес Саид. — Меня могут расстрелять… — Краткое мгновение он пребывал в уготованном для него Ольшером состоянии смертника и со злостью отбросил его от себя. — Но через час, самое большее через два, предательство начальника «Тюркостштелле» станет известно господину Кальтенбруннеру, а если это окажется малоэффективным, то и самому рейхсфюреру. Уж он позаботится, чтобы господина Ольшера поставили рядом со мной перед автоматами…
— Хватит…
От коменданта он вернулся уже к вечеру, перед самой отправкой колонн в лагерь. Был взволнован, но не расстроен. В глазах горела какая-то торжественность. Да, да… Вы видели человека перед свадьбой? Нет? Видели, но не обращали внимания на лицо. В нем и радость, и страх, и величие. Все вместе. На пороге таинственного и неизбежного человек всегда напряжен до предела. Повернуть назад он не может, хотя мысль об этом постоянно находится с ним.
Конечно, Исламбек опять ничего не сказал мне. Я сам догадался: произошел какой-то очень важный разговор и приняты важные решения. Он был все-таки борец. Действие, даже сопряженное с опасностью, зажигало, преображало его. Окружающее теряло значение, отступало.
Когда мы шли через парк Фриденталя и дальше лесом и полем, Исламбек ничего не видел и ничего не слышал. Голова поднята высоко, и сам поднят. В ту минуту он не был заключенным. И я молчал, шагая рядом, не хотел возвращать его в действительность, в затемненный, мертвый Заксенхаузен.
Обновление длилось не час и не два. Утром он вошел в цинкографию таким же высоким и отреченным. Улыбка, правда, не светилась на его губах, и глаза не так уж радостно и задорно горели, как вчера. В них появилось что-то новое, строгое — решимость, что ли. Однако тревога осталась. Даже усилилась, по-моему.
Как всегда, я принялся объяснять ему приемы обработки клише, но он отмахнулся от меня:
— К черту!
Это можно было принять за обычное раздражение. С кем из нас не случалось подобное в первые месяцы лагерной жизни — бросишь в сердцах лопату, выругаешься. Настроение такое, что, кажется, поджег бы весь Заксенхаузен, в морду бы плюнул коменданту, или того лучше — размозжил ему голову той же лопатой. Бывало! Я понимал Исламбека и стал уговаривать — терпи, крепись, а он свое:
— Хватит! Мне эта кислота и ваши цинковые пластины ни к чему…
Сел на табурет и сказал самым серьезным, даже деловым тоном:
— Слушайте, Оскар… Вы можете показать мне Фриденталь?
Я остолбенел. Фриденталь — это линии высокого напряжения, это пулеметы и собаки. Спрашивать, зачем ему понадобился замок, не было смысла. Не ради простого любопытства мой ученик намеревался совершить прогулку по парку и подставить себя под пули часовых. Да что часовых, любой эсэсман имел право разрядить свой пистолет в наши головы.
— Нет, — сказал я. — И не потому, что трушу. Нам не дадут возможности испытать даже собственный страх.
— А рассказать? — спросил Исламбек. — Рассказать вы готовы?
— Да, конечно.
— Уже сегодня, — предупредил он. — У меня очень мало времени.
Я не понял: человек бережет время, которого заключенному дано в избытке. Он догадался о моем недоумении и пояснил:
— Теперь все исчислено днями и даже часами.
Вот почему он так встревожен, подумал я. Ему известны сроки. И даже самые страшные. Неужели кто-то посмел предупредить человека о смерти.