Бермудский треугольник
Шрифт:
— Будешь пить пепси с тремя каплями коньяка, трезвенник. И — ни слова, — сурово приказал Спирин.
Пока Спирин доставал из бара чистый бокал, Андрей успел осмотреть его комнату, наверно, не так давно уютную, обставленную с женским вкусом современной мебелью — нарядная «стенка» со стеклянным баром, чешские книжные полки, кокетливые занавески, эстампы, журнальный столик на гнутых ножках, но все это выглядело тускло, не ухожено, захламлено ворохами старых газет, везде на спинках кресел навешена одежда, всюду чувствовались запустение, заброшенность. Грязноватый, унылый пучок пыли серел на полочке в баре. Рядом с переполненной пепельницей виднелась фотография на подставке — молодая строголикая женщина щекой прислонилась к русоволосой головке девочки с застенчивыми глазами. «Жена и дочь, — подумал Андрей. — О них он мне говорил».
— Разлили мастерски. Как Санчо Панса Дон Кихоту. Пей свой пепси с каплями Вотчала, а я тяпну коньячку и прочитаю тебе кое-что гениальное, — сказал Спирин, отхлебнул из бокала и повалился спиной на диван, взял развернутую книгу. — Скинь с кресла мои штаны, садись и слушай. Омар
— Вера не требует доказательств, иначе это пустая трепотня, — сказал Андрей, ногой придвигая кресло к дивану и замечая хмельную приподнятость Спирина.
— Веришь в Бога? Хоп? И в добро? Не сомневаюсь!
— Вера в Бога или в черта есть вера. Думаю, что настоящая вера — это вера в добро. Вера в черта порождает обыкновенный сволочизм.
— А я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в сопливое добро, которое хуже СПИДа! Мимоза, слякоть, размазня, проституирование себя в миленьком фальшивом умилении, — зажегся Спирин, потрясая книгой. — В Афганистане добренькие онанисты были хуже душманов! Где надо было стрелять, гнидам головы рубить, там они поносили от милосердия. Особенно те, кто заигрывал с боженькой. Где-то я вычитал древнерусскую поговорку: где поп с крестом, там и скоморох с дудою. На хрен! Переиначить! Не поп с крестом, а скоморох с «Калашниковым»! Вера! — вскричал Спирин, поворачиваясь сильным телом на диване и взглядывая на бар, где на запыленной полке стояла фотография. — Да будет тебе известно, Андрей, мою жену звали Вера. Вера Алексеевна. Символично, а? Вера! Собачий хохот! Нету Веры, ушла Вера, не приняла мою жизнь на чужом прицеле! Жизнь живого трупа, как сказала она. И презирая вот это — мой наркотик, мое зелье! — Он воспаленным глазом показал на бутылку. — Одначе без этого я бы подох, не смог быть рыцарем огня и кинжала! Ха-ха и хо-хо! Учти: ры-ца-рем! Нет, ты послушай Омара Хайяма, какая глубина о жизни и смерти! Вот, подожди, вот здесь, слушай. «Приход наш и уход загадочны…» Нет, прочту другое. «Ты видел мир, но все, что ты видел, — ничто. Все то, что говорил ты и слыхал, — ничто. Итог один — весь век ты просидел ли дома, иль из конца в конец мир исшагал, — ничто». Вот так, старик, — ничто. Самое исчерпывающее философское понятие — ничто. Бермудский треугольник. Приборы на нуле. Машины корабля заглохли. Рули не подчиняются. Компас не действует. Глубина и пустота океана. Бездонный колодец. Всех засосет. Тьма. Но не могу согласиться с этим «ничто». Вроде умею принимать и держать удары жизни — но не могу. Ненавижу «ничто»! Потому что второй жизни во веки веков не предвидится — никому, ни за какие купюры, ни за какие заслуги! Ни голодному бомжу, ни сиятельному президенту. Ни хрена! Или вот еще у Омара: «Океан, состоящий из капель, велик. Из пылинок слагается материк. Твой приход и уход — не имеет значенья. Просто муха в окно залетела на миг». Исчерпывающе! Ничто! Исчерпывающее понятие! Ни секунды за пределом! Ничто! Вот читаю Омара Хайяма о ничтожестве и бренности человеческой жизни, а все же, все же, все же! Ведь люблю я этот треклятый дорогой коньяк, люблю мудрые книги, люблю злую жену. Бог с ней или черт с ней! А главное — маленькое беленькое существо, такую беззащитную инфузорию — вон там, на фотографии, видел мою дочь? Живут у матери жены. Не со мной! Да, живут у матери жены. А я как перст. Один. Будь моя воля и деньги — увез бы я их на Канарские острова. Подальше! Перестал я любить Русь святую. — Спирин взял бутылку и как-то по-ухарски, со стоном отпил из горлышка, вытер ладонью губы. — Нет веры в Россию, Андрей, вся вышла! Бермудский треугольник!..
«Он нетрезв, болтает черт знает что, и не нужно начинать разговора, для которого я пришел», — подумал Андрей, но спросил безучастно:
— В чем же тогда твоя вера, Тимур?
— Вера? Моя? Моя вера — оружие.
— Вера с оружием или оружие без веры, то и другое — это подлость истории, в которой мы живем. Я, знаешь, понял, что свобода нашей демократии — это свобода плевка… свобода убийства. Свобода и вера демократов третьего и четвертого октября — это сволочизм кровавого абсурда! Ты ведь участвовал в событиях девяносто третьего?
— Очень уж умно, старик. А кто они, правдоискатели истории? Это ты и кто еще?
— Те, кто начал соображать под автоматными пулями в девяносто третьем. После октября я начал сомневаться во многом, даже в самом себе. Это, Тимур, понятно?
— Еще бы! Коммунисты девяносто первый год прокакали. Ввели танки, подняли войска — и ни хрена, пшик, трусость! Клятвопреступнику номер один Мишке Меченому, болтуну, дураку и пухлой заднице с плевком на лысине, позволили разрушить двадцатимиллионную партию и развалить державу. Подарили власть бухому Борьке, который длинной струёй улучшал шасси самолета на глазах иностранной публики. Чего они стоят, сегодняшние коммунисты, пар-ртей-цы, мать иху так? Я был в партии и вышел на хрен, сжег партбилет, как туалетную подтирку. На кой мне бесхребетная, благообразная организация, у которой нет мало-мальской воли? Хотят благостный социализм? Мокрохвосты! Не мужики! Ни одного райкома не подняли в девяносто первом, когда демократы без оружия их разгоняли одним воплем! Миллион москвичей не смогли вывести на
Выговорив это со злоречивой страстью, так не похожей на его обычную ленивую манеру добродушной силы, он закатился перхающим хохотком и добавил:
— Надо быть смекалистым, как говорят юмористы. Пока не пришло «ничто»!
— Значит, ты способен выжить в любом качестве? — спросил недобро Андрей. — Чем тебе так уж насолил социализм, который «накрылся большой шляпой»?
— А ты хочешь, чтобы я жил по Пифагору, по Канту, по Ленину или по Сталину? Хоп! Скажи прямо: низость духа! Так думаешь? Так, что ли? — Спирин жадными глотками отпил из горлышка бутылки, мазнул ладонью по скосившемуся рту. — Хоп, отвечаю! Как бы это тебе сказать поумнее? Хоп! Милосердие дано человеку, чтобы он умел страдать, ибо… — Он вскинул перед грудью бутылку, как жезл. — Ибо через страдание постигают истину, а истина есть Бог. Так? Так! Но блаженному Бог не нужен. И — никаких вождей! Он живет по личным законам! Считай меня блаженным. Мне нужно сейчас вот это — и только! — Он потряс бутылкой. — Доволен моим объяснением?
— Вполне. Все на русском языке.
— Иронист! Ты не утомлен своими замороженными страданиями, так сказать, плачем по гибнущей России? — проговорил Спирин и почмокал губами, точно пробуя на вкус нечто несъедобное. — Спрашивать о здоровье умирающего у родственника — не всегда вежливо! Так? Та-ак! И — напрасно! Почему? Отвечу, отвечу. Ты человек несовременного склада, ты идеалист девятнадцатого века, наивный народник, потомок Дон Кихота, ты — просто идиот московского разлива! — вдруг взорвался Спирин, изумляя Андрея какой-то озверелостью. — Ты не понял, что вокруг тебя хищные тигриные пасти, клыкастые морды, медные рожи демократов и новых русских адвокатского происхождения! Если ты такого не понимаешь — ты трус и ничтожество перед правдой! Они — победители! Они! Ты — побежденный и сидишь в клозете! Признайся — проиграл ты!
— Это так, — выговорил Андрей пропадающим голосом и почувствовал, как у него заболел затылок. — Очень тебе благодарен… за науку. Спасибо.
— Кушай на здоровье.
И Спирин с презрительным уничижением перечеркнул омытыми пьяной влагой глазами лицо Андрея. — Знаешь ли ты, наивняк, что такое сейчас Россия? Ты думал об этом без всякой там гнусной лирики?
— Немного.
— Так вот слушай, умник. В одной мудрой древнегреческой эпиграмме рассказано, как на лире оборвалась струна, а самая обыкновенная примитивная цикада прыгнула на ее место. И вот тут началось дикое пиликанье на весь мир: дзиг-дзаг, дзыг, дзаг! Россия — цикада, глубокоуважаемый кантианец. А не лира. И на весь мир: дзыг-дзаг!.. С хрущевских времен, со времен тыквоголового и Мишки Меченого! Ленинско-сталинско-хрущевский обрубок — вот что такое вместо державы. Была великая страна — и нет великого гиганта! И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор… И ты в этом мусоре — искуренный до ногтей окурок! Будь реалистом — осознай!..
Спирин рывком сел на диване. Он тяжело дышал. Его потная грудь, обтянутая тесной майкой, взбухала мускулами. Он глядел на Андрея с нескрываемой враждебностью.
— Дальше, — сказал Андрей, убеждая себя выдержать сполна этот исступленный взрыв. — Говори уже до конца. А то мы как-то ни разу…
— А дальше, — продолжал измятым голосом Спирин, — дальше презерватив не пускает! Ты вроде бы думаешь обо мне как о вислоухом простаке, удобном старом однокашнике, который вроде бы обязан тебе чем-то? Зачем я должен продавать тебе машину, ездить к твоей наркоманке, отвозить ее в клинику, узнавать о милиции? Да, я могу то, что ты не можешь! И в этом моя власть над тобой! А по сути — ты же живешь за счет знаменитости своего деда. Ты думаешь, твои статьи — чистое словесное молоко, обещающее спасение? Не-ет! А сам? Кто ты сам? Не Христос, не Кант! Но, миленький, ты — из элиты, из советской золотой молодежи, из советской, поэтому… поэтому ненавидишь демократов… ненавидишь за то, что они тебя не признают. А сам ведь ты — что ты можешь? Ничего! Слабачок, желающий купить пистолет, чтобы защищаться, видите ли! Верблюжий хохот! Покупай хоть танк — ни хрена не поможет. Жалкий ты! Ну, как ты можешь, например, защититься от меня, когда я в копейку на лету попадаю! Сосульку запомнил? В твоей люстре! А есть умельцы получше меня!
— Понимаю: ты стреляешь, как киллер.
— Я стреляю, как маршал, дурак ты тысячу раз! Как маршал! — крикнул Спирин.
«Где я слышал что-то похожее?.. Ах да, тот голос по телефону: «Маршалы своего дела»… Это что — расхожая фраза? Перестаю понимать. Такое называется, по-видимому, белая горячка. Или как там еще? Нет! Он в полном сознании, только пьян. Очень пьян…»
Андрей молчал и лишь слышал тугие глотки Спирина, пьющего из горлышка бутылки. В то же время он переживал опутывающую тоскливую одурь и с выворачивающим душу, как рвота, отвращением, которое ни к кому так не испытывал после той захолустной милиции, он слышал эти стонущие животные глотки, видел крупные капли пота на бревнообразной шее, пузырящиеся струйки коньяка в краях рта и глаза в красных обводах век, глядевшие на него с той сосредоточенной злобой, какую он заметил вчера, когда Спирин уходил и оглянулся у двери. Андрей медлил, приходя в себя, с поразительной ясностью понимая, что совершается невероятное между ним и Спириным, и ничто теперь не в силе помочь, кроме юродствующей иронии, если она удастся ему. «Вот когда надо отнестись к себе несерьезно…»