Бернард Шоу
Шрифт:
Не было такого вопроса, который мог бы сбить Шоу с толка. По какой-то необъяснимой причине, быть может, в силу взаимного влечения противоположных начал, на выступления Шоу в Фабианском обществе стекались толпы церковников.
Как-то раз он читал лекцию о телесных наказаниях, после которой, как обычно, пришлось отвечать на вопросы. Последний вопрос задал священник:
— Многие солдаты, за которыми обнаруживается провинность, просят о телесном наказании. Не мог бы лектор остановиться на этом факте?
Шоу ответил:
— Тема моей лекции: телесные наказания, а не телесные утехи.
Головная боль, от которой он часто страдал, никогда не мешала ему говорить: поднимаясь на кафедру, он о ней забывал. Когда его объявили больным и журналисты жаждали узнать подробности,
В разные времена были сделаны попытки привлечь в Фабианское общество новые силы. Два молодых энтузиаста из Лидса, Холбрук Джексон и А. Оридж, организовали под фабианской эгидой Содружество искусств. Шоу и Оливье поддерживали Содружество и посещали его собрания. Но Уэббы были равнодушны к искусствам, втайне подозревая их во враждебности к экономике и авторитетам.
В конце концов Шоу посчитал правильным посоветовать Джексону выйти со своим Содружеством из Общества и начать новое существование по собственной программе. Когда стало известно, что продается «Нью эйдж», Оридж решил приобрести журнал и поставить его на социалистические рельсы. Оридж не водил дружбу с Шоу (наверно, потому, что Шоу пристрастился произносить его фамилию на французский лад: Ориж) и решил выудить у Шоу финансовую поддержку через Джексона. Шоу как раз выручил пятьсот фунтов с лондонской постановки «Цезаря и Клеопатры» и был готов поделиться с молодыми людьми при одном условии: пусть они найдут дельца, который вложит в это предприятие такую же сумму. «Я не финансист, — объяснил он. — Сначала обработайте Сити». Ориджу помог один теософ, разделявший платформу будущего издания. Он внес необходимую сумму — и Шоу выполнил свое обещание. «Нью эйдж» превратился вскоре в рупор антифабианцев, и с его страниц Оридж обзывал Шоу «уэббетарианцем», а с Уэббом обходился даже без шуточек.
Наиболее ощутимые разногласия среди фабианцев связаны с именем Герберта Уэллса.
Уэллс был введен в Общество стараниями Шоу и Грэама Уоллеса в феврале 1903 года и с той поры года два с половиной не казал в Общество носа. Уэббы были рады такому новобранцу и старались вовсю использовать его появление среди фабианцев. Научные знания Уэллса, его общественный пыл и слава романиста привлекали супругов Уэббов в равной мере. Шоу был расположен к Уэллсу дружественно.
Впервые Шоу и Уэллс встретились 5 января 1895 года в театре «Сен-Джеймс» после премьеры освистанного публикой «Гая Домвилля» Генри Джеймса. Никогда особенно не любивший драму, Уэллс был приглашен в качестве театрального критика в «Полл-Молл Газетт». Это место пустовало, а Уэллсу очень хотелось попасть в газету. Редактор Каст полюбопытствовал, какой у Уэллса театральный опыт. Уэллс признался, что видел Генри Ирвинга и Эллен Терри в «Ромео и Джульетте» и Пенли в «Личном секретаре».
— И это все? — спросил Каст.
— Все, — ответил Уэллс,
— В таком случае вы основательно освежите нашу театральную страничку!
Уэллс был принят в штат. В театре Уэллс заговорил с Шоу на правах коллеги-критика, и домой они отправились вместе. Шоу говорил Уэллсу о суете театрального мира и о том, что ни в публике, ни даже на сцене не было человека, который оценил бы по достоинству ажурный диалог Джеймса. Уэллс тогда отметил про себя революционное облачение Шоу-критика: скромный костюм шоколадного цвета, оттенявший очень бледное лицо и огненные усы. «Он говорил со мной как с младшим братом. Мне понравился его дублинский говор, и весь он мне понравился — на всю жизнь».
Первые фабианские впечатления немало огорчили Уэллса. С собрания в Клементс-Инне, обсуждавшего «путаное, сырое сообщение о кредитах», он вынес впечатление, что «век не слышал такой безалаберной дискуссии. Три четверти говоривших были одержимы каким-то странным желанием — что есть мочи передразнивали невидимых спесивых ораторов. Это был семейный юмор, и посторонних он не развлекал».
Все дело было в том, что Уэллс и Общество совершенно не подходили друг другу. Уэллсу бы прибавить с десяток лет — тогда он, может быть, нашел себе дело у фабианцев. Обществам руководили и были его
Как публичные ораторы они были неотразимы, в дискуссиях дрались насмерть. Их «семейный юмор», как окрестил это Уэллс, покоился на следующем постулате Шоу. Любую проблему надлежит обдумать до конца. Когда же окончательное решение покажется вам таким простым, что его, по вашему мнению, мог бы с тем же успехом вынести любой дурак, нужно преподнести свою мысль публике с необыкновенным легкомыслием. Вы позабавите публику и положите на обе лопатки парламентских говорунов, прикрывающих внушительной позой тот факт, что на протяжении невыносимо долгого времени им, в сущности, нечего было сказать. Пример Шоу сообщал рядовым фабианским лекторам манерность, которая с непривычки так раздражала Уэллса. Но лидеры Общества от этой беды убереглись, ибо сила их индивидуальности почти не уступала Шоу.
Что было делать Уэллсу в этой компании? На десять лет моложе всех, он был худшим из худших в будничной практической деятельности: не выносил ни слова противоречия, впадая по любому поводу в дикую ярость.
Он был интереснейшим и душевнейшим рассказчиком. Но когда доходило до споров, выказывал такие дурные манеры, что миссис Уэбб вынуждена была признать его полную публичную «непрезентабельность». Природа не одарила его и физическими преимуществами. Возле верзил Уоллеса и Шоу (у Уоллеса рост был метр девяносто), возле геркулесов Оливье и Блэнда (Оливье поднимал Уоллеса и отбрасывал его в сторону; у Блэнда были такие широкие плечи, что ему нужны были три спинки стула, чтобы их разместить, и Шоу никогда не садился с ним рядом; Блэнд был хорошим боксером и однажды ради шутки дрался на скачках с цыганом и уложил его) — в такой компании Уэллс казался пигмеем.
Оливье был хорош собой и идеально воспитан. Уоллес являл достойный образец ученого англичанина и не имел себе равных ни в Англии, ни в Америке в искусстве доходчиво и глубоко читать лекции на курсах подготовки в университет.
Шоу первых лет своей ораторской карьеры (начал он ее в 1879 году) выглядел не так уж и блестяще; но от старика певца, ученика знаменитого Дельсарта, он узнал, что публичные выступления — это высокое искусство, и для постижения его надо взяться за азбуку, снова и по-новому учась говорить. Практика уличных выступлений и фонетические упражнения превратили Шоу в законченного оратора-художника. Он не пренебрегал случаем поупражняться в гласных и согласных, разучивая их, как певец — свои гаммы. За две недели перед выступлением на большом митинге в Глазго, где было решено дать отпор Джозефу Чемберлену, развернувшему кампанию в пользу реформы тарифной системы, Шоу с холмов над озером Лox-Фейн подолгу декламировал Шекспира.
Только один Уэбб отказывался совершенствоваться в искусстве говорить. Когда Уэбб впоследствии станет министром, вспоминал Шоу, он будет произносить лучшие в Палате речи, ничуть не тревожась, что их никто не слышит. Тем не менее Уэллс застал Уэбба в полном расцвете его председательских полномочий, чему Уэбб был обязан не митинговым хитростям, что были в запасе у Шоу, а своим богатым знаниям и безусловному авторитету. Уэбб без труда вел за собой людей, превосходивших его во всем — в умении себя подать, в стиле, обскакавших его ростом и голосом.