Бернард Шоу
Шрифт:
«Здравый смысл» вызвал что угодно, но только не заговор молчания. Умный человек не нашелся бы ничему возразить в этом памфлете, и, надо полагать, именно поэтому памфлет Шоу подвергся яростным нападкам. Там было черным по белому написано, что нарушение нейтралитета Бельгии было задумано — и задумано плохо — как повод к британской интервенции; что если бы у солдат всех армий было достаточно разума, они бы перестреляли своих офицеров и разошлись по домам; что гражданам всех воюющих стран пора бы набраться ума и ке давать больше денег на дипломатические войны; что не в одной Германии, айв Англии полно своих юнкеров (то есть помещиков) и милитаристов; что худая слава об английском лицемерии гуляет по всему свету; что самовосхваление и поливание врага грязью — отнюдь не лучший способ выиграть войну; что войну можно было предотвратить, если бы британский министр иностранных дел заблаговременно прояснил позицию Англии; что настоящие причины войны с Германией гораздо серьезнее, нежели выходит по официальной версии. Было там и множество других замечаний. В сущности говоря, это был чрезвычайно патриотический памфлет, где предстали свободными от грязи и лжи основы демократии.
Но
Волна возмущения дошла и до Америки. Когда из некоей писательской лиги исключили Вирека, Шоу выразил протест. Лига отвечала, что англо-ирландец не имеет права давать американскому обществу свои советы и рекомендации. Шоу писал: «Ваше письмо… преисполняет меня надеждой, что вы вернете мне значительные суммы денег, которые с 1913 года я переплатил казначейству Соединенных Штатов в качестве подоходного налога. Соединенные Штаты были основаны на принципе: налогоплательщик обладает представительством [150] , и если вам посчастливится доказать свое утверждение — что я-де не располагаю никакими правами в Америке, — похоже, мне должны тогда вернуть мои деньги. Но пока до этого не дошло, уж будьте покойны: я воспользуюсь своим купленным правом и мнение свое — «советы и рекомендации», как вы их называете, — американскому обществу выскажу сполна».
150
«Налогообложение без представительства есть тирания» — лозунг американской революции, выдвинутый Джеймсом Отисом (1725–1783).
В декабре 1914 года Шоу с полным основанием скажет: «Даже не знаю, кто еще держался с таким же мужеством, как я, а крест Виктории мне почему-то не пожаловали. Зато не было недостатка в саркастических пожеланиях заслужить Железный крест».
И только один замечательный политик выразил чувства меньшинства. «Позвольте мне сейчас высказать то, что я не решился сказать раньше, когда Ваша статья вызвала во мне первый восторг, — писал Шоу Кейр Харди. — Ваша статья обойдется Англии дороже, чем ее потери в нынешней войне (я имею в виду потери в деньгах). Когда она разойдется в дешевых изданиях и ее прочтут сотни тысяч лучших представителей всех классов, в национальную жизнь прильют новые силы, которых хватит и на будущее поколение. Храни вас бог, и да пошлет он вам успех, — как говорит шотландский пахарь. Пожалуйста, не трудитесь отвечать, даже не уведомляйте о получении. Я излил Вам свою душу, которая наполнена едва ли не набожным восторгом перед Вами… P. S. Только кельт мог написать такое». С этой припиской Шоу согласился и спустя двадцать пять лет так объяснил мне повальное безумие и истерию, которым он стал причиной: «Страсти утихли — перечитайте-ка сейчас «Здравый смысл о войне», и вас очень озадачит, что он взбесил стольких людей, и особенно тех, кто не читал памфлета, но прослышал о моем совете: не следует употреблять слово «юнкер» в ругательном смысле — ведь самый-то главный юнкер в Европе сэр Эдуард Грей. А весь секрет в том, что мой патриотизм был ирландским, и значит — антианглийским; посему в моей безупречно объективной картине положения Британии было нечто очень неприятное на вкус».
Умопомешательство нации достигло особенно острой стадии после затопления германской подводной лодкой «Лузитании»: «Страну охватило безумие. Потеряли голову даже самые стойкие. Ярость не знала предела: «Губить мирных пассажиров! Что же будет дальше?!» Впрочем, в этих словах никак не передать того негодования, которое всех нас тогда охватило. А меня угнетало то, какую ужасную дань мы платим Нев-Шапеллю в Ипре [151] . Я думал о высадке десанта в Галлиполи, и разговоры о «Лузитании» мне казались грубыми и неуместными, хотя я сам был лично знаком с тремя погибшими знаменитостями… Мне даже доставило мрачное удовольствие думать (солдаты меня поймут), что штатские, считавшие войну прекрасным английским спортом, теперь узнают, чем она оборачивается для ее настоящих участников. Я выражал свое отвращение вполне открыто, а мое искреннее и естественное отношение к этому происшествию было воспринято как чудовищный, бессердечный парадокс. Люди пялили на меня глаза, и когда я спрашивал — а что они думают об уничтожении Фестуберта, — они распахивали свои глаза еще шире: видно, думать забыли, а вернее — и не задумывались никогда. Вряд ли их сердце было черствее моего. Большая беда проходила у них над головой — только маленькая задевала их».
151
22 апреля 1915 г. у города Ипр (Бельгия) германские войска атаковали англо-французские позиции. Здесь впервые германская сторона применила отравляющие вещества. Нев-Шапелль — церковь в Ипре.
Здравомыслие
152
Уильям Джон Локк был уроженец Британской Гвинеи.
О последствиях этого разговора Шоу писал мне следующее: «И без всякого предупреждения они торжественно исключили меня из клуба. Я заявил, что действия их незаконны, что я по-прежнему член клуба, и только чтобы доставить им удовольствие — сам подаю в отставку. В знак протеста вышли из клуба еще несколько его членов, и в их числе Грэнвилл-Баркер, который питал ко всем беспредельное презрение и никогда не посещал клубных обедов. Конечно, ушел бы и Зэнгвилл, да я убедил его остаться и продолжать борьбу за допуск в клуб женщин… Военная лихорадка — такая же, на мой взгляд, эпидемия, что и любая другая. Эти люди в беспамятстве говорят и делают глупости, и рассматривать их надо как лежачих больных с воспалением мозга.
Пройдет время, и Клуб драматургов пригласит меня на обед в качестве почетного гостя. В клуб уже допускались женщины, и, надо думать, это его очень оздоровило. Под каким-то предлогом я отказался: хоть и не было против них зла, но надоели они мне изрядно. Когда пробираешься в искусстве вперед, банда стариков начинает тебя ненавидеть. Не вступай в их клубы: они всегда могут тебя исключить, а это до какой-то степени дает им над тобой власть. Расти себе учеников и последователей — в них твоя победа. Вагнер промучился всю жизнь от ненависти своих коллег. Травившая меня клика давно вымерла, да и сам клуб, я думаю, уже не существует — что-то давно не попадается его название.
До конца держался и с замечательным красноречием чернил меня мой закадычный приятель Генри Артур Джонс. Но это случай патологический. Где-то у меня лежит трогательная записка, что, мол, личной неприязни он ко мне не чувствовал — это он при смерти нацарапал».
Да, с Джонсом все вышло глупо. Когда Шоу возмутился из-за шумихи по поводу гибели пассажиров «Лузитании», Джонс объявил: «Между нами все кончено». Шоу стал защищаться: «Генри Артур, Генри Артур… Ну, а что Вы-то думаете о войне? Только не отделывайтесь выдержками из «Дейли Экспресс», переписанными вашим четким почерком. Извольте своими словами пересказать мнение правительства». Джонс едва не сошел с ума оттого, что Шоу отказывался принять его войну всерьез. С него бы сталось дойти до суда, но Шоу держался дружелюбно, что Джонса и бесило. Он нападал на Шоу и в Англии и в Америке, чернил его как только мог: «Странный гомункул, родившийся на свет не человеческим порядком». В своем ответе Шоу разъяснял: он «несомненный сын своего предполагаемого отца», «бесспорный и законный наследник состояния матери и отцовских долгов». Заканчивалось зто длинное послание словами: «Льщу себя надеждой, что его издатели не отважились бы на такую чудовищную клевету, если бы он не заверил их в моей бесконечной симпатии к нему. И в этом он совершенно прав».
В апреле 1925 года Шоу попросили подготовить для Шекспировского фестиваля в Стрэтфорде-на-Эйвоне слово «О вечной славе». Джонс откликнулся на это событие книгой «Господин мэр Шекспировского города». Это сочинение было составлено в таком оскорбительном тоне, что у Шоу пытались взять обещание не преследовать по суду издателя и типографию, если книга-таки увидит свет. Дать обещание Шоу отказался, заявив, что будет изо всех сил мешать Джонсу тратить талант на пустую перебранку: пусть пишет пьесы — вот где его настоящее дело. В 1926 году Шоу сделал последнюю попытку наладить старые отношения. Он написал Джонсу: «Я подумывал прислать свои поздравления к Вашему семидесятилетию, да побоялся, что это взвинтит Вам температуру градусов на десять, а Вам и без того было худо. Макс Бирбом уверяет меня, что теперь Вы достаточно окрепли, и поэтому я решаюсь сказать, что слухи о Вашей болезни меня глубоко взволновали, а Ваше счастливое избавление от нее обрадовало, словно мы никогда не переставали быть добрыми друзьями. Наша ссора с самого начала кренилась на один бок. Ваши яростные поношения бесконечно восторгали меня и тяжелого впечатления после себя не оставляли. Отчасти здесь себя выказал мой трезвый шовианский расчет… На сегодняшний день я думаю, что мой главный труд — это книга о социализме, которую я с большим трудом сейчас дописываю: она Вам понравится. Я ужасно устал — работал совсем больной (последствия одного несчастного случая), и это письмо к Вам разбило бы меня на целый день, если бы выраженные в нем чувства не были так целительны. Вот и получается, что Вы творите мне добро. Не утруждайте себя, не отвечайте, но я Вас предупреждаю: Ваше молчание почту за выражение дружеских чувств». Джонс не ответил — захотел выдержать характер, побоялся растерять поклонников, которых доставила ему война с Шоу. Уж как советовал ему Макс Бирбом: «Да помиритесь вы с этим чертом!» — и злого умысла Шоу не имел и талант проявил вольтеровский — по-своему, конечно. Но Джонс уперся на своем, и только на смертном одре нацарапал ту записку, где высказал свои человеческие чувства, попранные во мраке политического безумия.