Бернард Шоу
Шрифт:
Публика образцово терпела пять часов, но тут она выразила свое одобрение таким образом, что любой английский судья попросил бы немедленно очистить зал (если бы, конечно, шум вызвала не его собственная удачная шутка).
Но диккенсоведам тоже пальца в рот не клади. Поднялся Дж. Камминг-Уотерз и обратился к судье со с левами: «Я настаиваю на том, чтобы распустить этот состав присяжных. Они действовали в нарушение законного порядка. Старшина присяжных прямо заявляет, что приговор был подготовлен заблаговременно, и я отказываюсь признать такой приговор. Решение за вами, ваша светлость».
Ах, как не хотелось упускать такой случай!
— Распускайте нас, — заявил старшина присяжных. — Как и все британские заседатели, мы будем только рады вырваться на свободу, и чем скорее — тем лучше.
К этому времени судья уже заскучал и очень томился без выпивки.
— Вот мое решение, — объявил Честертон. — Кроме меня одного, здесь все виновны в оскорблении суда. Марш все в тюрьму, без суда и следствия!
Так развлекались в те дни литераторы. Шоу очень редко составлял им компанию. В работе
Вегетарианец не создан для сидячего образа жизни — так устроено и в мире животных и среди людей, и Шоу не был тут исключением. Интересно, что он терпеть не мог физических упражнений. Юджин Сэндоу попытался было взять его к себе на выучку, немного развить физически. «Вы меня не за того принимаете, — сказал Шоу. — Я видел, как вы держите на своей замечательной груди двадцать человек, две пианолы и пару слонов. Не сомневаюсь, что и меня вы научите делать то же самое. Только ведь мое намерение — как раз не принимать на грудь пианолы, слонов и людей, держать их от себя подальше». И Сэндоу махнул на него рукой, а вскоре скоропостижно скончался, чем окончательно укрепил в Шоу недоверие к спорту и решимость ни в коем случае не нагружать себя лишними мышцами. Имеющейся мускулатуры ему вполне хватало, легкие у него были вместительные, пищеварение хорошее, и завидовать геркулесу Губерту Блэнду, право же, ему не приходилось. Шоу ходил помногу и не уставал, плавал, катался на велосипеде, добрых пятьдесят лет водил автомобиль в Альпах, Пиренеях, Атласских горах и по английским дорогам, которые были в таком состоянии, что и в страшном сне не приснится нынешним автомобилистам. Большего он для себя не требовал.
Ко всему прочему у Шоу была тайная страстишка: он пел. Кроме матери, жены и домашней прислуги, никто не слышал его пения, никто даже не мог заподозрить его в занятии, столь явно идущем в разрез с шовианским мировоззрением. Пел он по методе Ли, которую перенял у матери, пел всякий раз перед сном, имея в своем репертуаре оперы, оратории, кантаты, баллады — все, что только можно петь, причем не смущался, для какого голоса написана партия — для сопрано или контральто, тенора или баса: пел, забирая октавой вверх или спускаясь на октаву ниже.
На медицину как таковую Шоу смотрел с большим недоверием, но если ему доводилось услышать, что ка-кой-нибудь певец, пианист или златоуст бросил губительные для его искусства методы, освоил новые и теперь проповедует их всем, — Шоу немедленно включался в поиск новых методических приемов «точной эстетики». (Определение «точная эстетика» придумал Элмрот Райт. Райт тем и славился, что всегда вовремя и кстати подбрасывал нужное определение.)
Домашняя жизнь Шоу протекала ровно: внимательным образом охранялись все его привычки и увлечения, строго соблюдались часы приема пищи, покой и продуманный порядок распоряжались в доме, да и нельзя ожидать другого от человека, высказавшего такие слова: «Есть люди, которые говорят и пишут в таком роде, что-де высшее достижение — это семейная любовь от колыбели и до гробовой доски. Эти люди вряд ли хоть пять минут серьезно подумали, какой ужас они себе навязывают». И может быть, еще поэтому у него не было детей: дети нарушили бы спокойное течение домашней жизни. Впрочем, он и недолюбливал их, хотя дети его любили, ибо Шоу не глядел на них свысока, обращался как с равными, как со взрослыми. «Нельзя, — говорил Шоу, — нельзя назвать естественной привязанность взрослых людей (взрослых по уму, а не великовозрастных ребят) к детям, созданиям по природе своей эгоистичным и жестоким». А все-таки интересно, какой вырос бы ребенок у отца, провозгласившего: «Сам не следую никаким правилам поведения и других не берусь учить»?!
Была ли тому причиной строгая его диета или пение, а быть может, заботы жены или наконец и то, и другое, и третье, но Шоу никогда серьезно не болел. Молодым его, правда, захватила эпидемия оспы 1881 года, а немного времени спустя слегка прихватила скарлатина, которой он заразился от сестры, да еще в 1898 году был общий упадок сил.
— Так, может быть, дело все-таки в диете? — поинтересовался я однажды.
— Откуда я знаю? — запротиворечил Шоу. — Никто не знает, какое здоровье я бы наел себе на мясе. Но вообще-то я очень хорошо помню случай, когда я ни за что ни про что вдруг заработал страдания, уготованные для потрошителей трупов и забулдыг. Было это лет тридцать назад. Я сидел на репетиции, как вдруг остро почувствовал: в животе творится неладное. Быстро сбрасываю на кого-то свои обязанности и стараюсь очень невозмутимо выбраться из кресел. В коридоре я свалился на пол от боли, но проходивший служитель решил, что я мертвецки пьян, и ни звуком не отреагировал на мой счет. С грехом пополам добираюсь до такси, бормочу адрес и впадаю в бред. Таксист больше других был внимателен ко мне — провел в дом, успокоительно бормоча: «Бывает, бывает. Проспишься, и легче будет». Вызвали доктора — нашли камни в почке. Невероятно! После стольких лет пифагоровой диеты! Чепуха! Абсурд! Посылаем за другим врачом, и он присоединяется к мнению первого. В течение нескольких часов я агонизировал в постели; регулярно, как часы, повторялись приступы страшной боли. Постепенно камень переместился из почки в мочевой пузырь.
Характер боли переменился, но лютовала она с прежней силой. Три часа воплей, стонов, проклятий и угроз взбесили врача, и он закатил мне
Еще однажды дело грозило кончиться весьма плачевно для его здоровья. Им занялся в этот раз врач без патента, бывший пианист Рафаэль Рош. (Вернувшись в 1919 году из Месопотамии, я, по протекции Шоу, лечился у Роша, он в полтора месяца излечил меня от дизентерии и малярии.) У Шоу развилась очень беспокойная разновидность водянки: «Болей не было, но сам факт был неприятен. Друзья-медики заверили меня, что нужно только решиться на очень простую операцию: зачем, в самом деле, ходить таким уродом, когда все так просто — чик, и нет ничего. Я стал читать соответствующие труды и уяснил, что операция эта представляет собой механическое вмешательство, практиковавшееся некогда миссис Сквирс [147] : в водяночной области мне будут буравить дырочку. Ясно, что для хирурга это очень простая и легкая операция. Он был вправе рассчитывать, что и я должен посмотреть на дело точно так же. Если так рассуждать, то как быть со штыковым проколом?! Из книг я узнал, что относительно этой операции существуют очень разноречивые мнения, и друзья мои медики просто-напросто не доучились в свое время. Если операция не помогла, говорили книги, если ке помогло и повторное бурение, придется рискнуть и сделать антисептическую инъекцию йода. В книгах было еще сказано, что в конце концов только удаление желез может обещать успех.
147
Персонаж романа Диккенса «Николас Никкльби».
Мне посчастливилось увидеть страдальца, который послушался доктора и перенес эту якобы легкую операцию. Против ожидания, дела у больного пошли совсем худо, появились рецидивы. Все это происходило у меня на глазах, и, будучи в здравом рассудке, я не мог доверить свое здоровье этиад мясникам, тем более что отлично знал: у природы есть своя терапия, и она заслуживает большего доверия, чем лапы миссис Сквирс. Правда, я еще попытал счастья у костоправа. Он отметил, что причастная к этой истории железа ведет себя явно ненормально. Если железа разболится, мрачно напутствовал он, нужно будет что-то предпринимать. Ну и, конечно, вскоре это место стало угрожающе чернеть и отвечать протестующей болью на любое легкое прикосновение. Теперь выручай, терапия! От мистера Рафаэля Роша я знал, что запущенные злокачественные образования поддаются лечению порошками в гомеопатических дозах, и предложил ему испробовать на мне свое умение. Он с охотой откликнулся, и несколько недель я каждый день благоговейно посыпал кончик языка ка-кой-то сахарной пудрой. Мистер Рош вышел победителем: повезло ему или вправду свое дело знал — не могу судить. Достоверно одно: железа приобрела божеский вид, а водянка лопнула сама собой. К счастью, я лежал при этом в постели: проснувшись однажды ночью, я подумал, что во сне разбил свою стеклянную грелку. Потом два раза выходило по капле прозрачной лимфы, чем все и завершилось. Я исцелился полностью. Сколько лет прошло, и все еще — ни одного рецидива. Харли-стрит, разумеется, признала бы меня законным образом исцелившимся, когда бы я вышел из их рук в таком состоянии. Но поскольку заслуга принадлежит мистеру Рошу, а мистер Рош убежден, что их руками бы только душить людей, врачи с Харли-стрит, конечно, посчитают мое выздоровление чистой случайностью… Я только констатирую факты, и должен признаться, что всегда предпочту приятные случайности мистера Роша мучительным операциям, которые, как известно, никогда добром не кончаются. Я не спрашивал мистера Роша, каким порошком он меня пичкал, ибо он упорно твердил, что для каждой болезни у него есть особенный порошок. Не решусь утверждать, что это вообще был порошок, ибо сам Рош провоцировал меня открыть истину, лизнув кусок сахару. Я вылечился сам, утверждал он, вылечился с помощью своих жизненных сил, растревожив их сон гомеопатическими дозами порошка.
В больших количествах порошок мог даже усугубить заболевание и вызвать не только сопутствующие водянке симптомы и ощущения, но даже диатез во всем его шовианском великолепии, поражающем тело и дух. В такой форме должна была проявить себя чуткая идиосинкразия моей жизненной силы. Против этой возможности Рош особенно меня предупреждал: у меня есть к ней предрасположенность. Едва ли способен на большее любой терапевт со своими прививками. И разве не хочется предпочесть malaise [148] и риску, связанным с прививками, авторы которых припутывают к своей грязной кухне ни в чем не повинное зверье, сладкий сахар мистера Роша?.. От обычной гомеопатии, кстати сказать, его метод отличается большей утонченностью. Гомеопатия тоже лечит гомеопатическими дозами, но при этом канителит с реестрами, где каждому заболеванию определен специальный порошок. Эдак лечить не труднее, чем отыскать номер в телефонной книге».
148
Недомоганию (франц.).