Берсерк
Шрифт:
— Уходи, конунг. Тебя ждет жена. — И, не оглядываясь, пошла прочь.
В ту ночь я не вернулась в грод Гейры, как не вернулась и в наш дом, где все напоминало о Бьерне. Я пошла к селищу, туда, где он впервые назвал меня женой. Я помнила, как он любил сидеть там на берегу и глядеть на море. Бьерн мог вернуться после смерти только туда.
К рассвету я вышла на берег и сразу увидела его любимый камень. Усталость и облегчение навалились на плечи. Кое-как я добрела до камня и упала возле него. Больше никуда не нужно было идти…
Меня нашла Марша. Призвав на помощь угрюмого Меслава, она оттащила
— Каженница, каженница, — шептались за моей спиной румяные, не познавшие горя Маршины дочери.
Так прошла осень, а зимой из грода приехал Олав. С ним были улыбчивые и уже давно забывшие о своих потерях Изот и Бажен. Я не вышла их встречать, но они сами ввалились в низенькую Маршину избенку. Наполнив тесную клеть запахом снега и мороза, Олав шлепнулся на лавку, заглянул мне в глаза, помрачнел и принялся о чем-то толковать с Маршей. Добрая баба причитала, тыкала пальцем то на меня, то на загороженный спиной Изота влаз и утирала слезы. Они говорили недолго. Олав все больше хмурился, а потом что-то коротко приказал. Косясь на меня, Марша и ее дочери выбрались из горницы, Изот с Баженом тоже вышли, и в избе остался только Олав. Он долго мялся, выискивал подходящие слова, а потом начал:
— Что с тобой, Дара? Люди говорят, что ты больна: ничего не ешь и иногда падаешь прямо там, где застает тебя болезнь. Марша думает, что тебе очень нужен друг…
Венедка ошибалась. Я больше не нуждалась в друзьях, я просто ждала Бьерна. Морской великан могуч и упрям, но я упрямее и, если это вернет Бьерна, всю жизнь просижу на ненавистном берегу!
— Послушай, — Олав положил руку мне на плечо, — любая жена сочла бы честью, когда все воины склоняются перед памятью ее мужа, а ты даже не пожелала заметить их горя! Зачем ты мучаешь себя, зачем позволяешь насмехаться над собой? Неужели не понимаешь, что Бьерн умер и теперь веселится в Вальхалле, у могучего Одина?
Бьерн веселится без меня? Глупости! Я засмеялась. Смех получился квохчущим, как крик больной курицы. Олав отшатнулся:
— Он не может вернуться к тебе! Ты должна не плакать, а гордиться им!
Даже если он мертв? Я вопросительно покосилась на Олава и только теперь заметила, что под его губами пролегла тяжелая, глубокая складка, а глаза утонули в едва заметной сетке морщин. Должно быть, и ему пришлось несладко в этом походе…
— Дара! Разве Бьерн хотел бы видеть тебя такой?! Ты должна жить!
И тогда я заговорила. Да нет, не заговорила, а закаркала, словно старая ворона.
— Зачем? — спросила я. Олав обрадовался. Я видела это по его лицу. Он искал ответа, но не находил, и постепенно радость стекала с его лица, как дождевые струи.
— Даже ты не знаешь, для чего мне жить, — сказала я, — Зачем ты пришел, конунг? Какое тебе дело до моей болезни? Когда-то ты был моим другом, но теперь ты мой конунг, и не более того.
— Дара!
Что он хотел доказать этим криком? Что все еще остался прежним босоногим мальчишкой, которого я любила? Но мы оба знали, что это не так…
— Однажды
Он вскочил, открыл рот, словно желал что-то сказать, но, так ничего и не вымолвив, вышел прочь. Я проводила его взглядом. Олав никогда не отступал. Он еще вернется, чтобы беспокоить меня своими дурацкими расспросами и уговорами…
Я быстро собрала вещи и вышла на двор. Марша с дочерьми стояли на обочине дороги и глядели вслед удаляющимся всадникам. Проскользнув мимо, я двинулась к морю. Теперь я пошла уже не к камню Бьерна, а дальше по берегу, к отвесным утесам, где в глинистой стене над морем были удобные пещерки. Там Олав и его речи не достанут меня…
Забравшись в небольшую, сглаженную брызгами нишу, я уставилась на море. Потихоньку, словно убаюкивая, оно шумело под скалой и вовсе не собиралось отдавать Бьерна. Оно было бездушно, ненавистно и прекрасно. Прекрасно лишь потому, что где-то там, в темной глубине, остался Бьерн, и потому, что он так любил его… Наверное, даже больше, чем меня.
Олав подметил верно — мужу не понравились бы мои слезы. «Ты обязана жить», — сказал бы он и уж, наверное, сумел бы объяснить зачем. Я закрыла глаза, Могущественные боги, как давно я не слышала его голоса, не гладила его плечи и не смотрела в любящие глаза!
Не в силах выносить одиночества, я вскочила, сложила ладони у губ и закричала. — Бьерн! — звала я Бьерн!. Но никто не ответил. Обессилев и осипнув от крика, я упала на землю, опустила голову на колени и жалобно прошептала:
— Ну зачем же мне жить, Бьерн? У меня ничего не осталось — ни родни, ни семьи, ни любви. Даже надежды…
— Тогда живи ради мести, — сказал он. — Ради чего угодно, только живи!
Я вскочила и огляделась. Рядом никого не было, но я слышала голос Бьерна! Слышала! Он все-таки вернулся ко мне, пусть хоть на миг, пусть лишь для того, чтоб спасти мою держащуюся на волоске жизнь, но вернулся! А разве хоть когда-нибудь он предавал меня? Но почему он говорил так печально?
Я вспомнила увещевания Олава. «Бьерн веселится в Вальхалле», — уверенно заявил он. А если Вальхалла есть на самом деле? Если своими стенаниями я не позволяю Бьерну достичь желанных чертогов Одина? Может, это из-за моей скорби он так печален?
Я знала о судьбе тех, кого любящие родичи не желали признать умершими. Они становились вечно неприкаянными кромешниками: Домовыми, Пастенями, Блазнями, Блудячими Огнями, или шилыханами, как Баюн… Бьерн не заслуживал подобной участи!
Прозрение и вина больно ударили по сердцу. Едва заставляя шевелиться немеющие губы, я собралась с духом и выдавила самые страшные слова, что когда-либо пыталась произнести.
— Уходи, Бьерн, — сказала я. — Я буду жить. Уходи в свою Вальхаллу к своему одноглазому богу. Веселись там и не беспокойся — я отомщу за тебя и за свою искалеченную жизнь! Я стану воином, Бьерн, и, кто знает, может, мое воинское умение позволит мне однажды войти в Вальхаллу и обнять тебя…
Показалось мне или впрямь по рукам скользнуло чье-то теплое дыхание — не знаю, но дышать стало легче, а мысли обрели ясность и чистоту, как воздух морозного утра.