Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Пеппо кивнул и снова придвинул деньги малышу:
– Росанне, что ли? Я ее знаю. Вот и матушке цветов купи. Бывай, приятель, увидимся.
…Выйдя из траттории, Пеппо задумчиво зашагал по улице. Впервые за несколько недель на душе было почти спокойно. К сожалению, больше для связи с другом к помощи Алонсо прибегать нельзя: мерзкий шпик заметил мальчика. Подвергать опасности своего маленького приятеля Пеппо не мог. Не беда. Главное, что сегодняшняя затея удалась, а уж дальше он что-нибудь непременно придумает.
Козимо сидел на самом краешке жесткого деревянного
Орсо меж тем обернулся, и сидящий сжался под взглядом жерлоподобных глаз:
– Восемь часов. Восемь часов слежки, и никаких результатов. Козимо, я по меньшей мере изумлен… и разочарован. Утром ты был уверен, что вернешься с точным адресом юного Джузеппе и едва ли не подробным описанием содержимого его кошелька и карманов. Ты даже был столь самонадеян, что взял плату вперед. Ну, я жду отчета, друг мой. По какой фатальной случайности ты потерпел столь позорный провал? И изволь быть весьма убедителен. Советую даже заставить меня прослезиться.
Мошенник и прощелыга Козимо по кличке Енот был старым и надежным осведомителем полковника, которого безмерно уважал по каким-то собственным причинам. В юности портовый вор, а ныне перекупщик контрабанды, он казался рассеянным и глуповатым, но на деле был пронырлив, быстроног, проницателен и знал Венецию лучше, чем отражение собственного лица в медном тазу. За Енотом водилась лишь одна досадная слабость: он был люто самолюбив и негодовал при одной мысли, что может остаться в дураках.
Но сегодня что-то пошло не так, хотя задание казалось пустячным… Чертов малолетний пижон с самого утра гонял его по городу, и Енот уже к десяти часам порядком употел. Он было обрадовался, когда мальчишка зашел в тратторию промочить горло. Но подуставший Козимо едва успел заказать выпивку, как паршивец залпом выхлебал вино и снова помчался искать развлечений. Однако подлинный конфуз случился потом.
Все поначалу шло великолепно. Мальчуган добрался до Каннареджо, где снова принялся петлять по улицам, при этом, как круглый олух, то и дело поглядывая на башенки Мадонны дель’Орто. Енот не стал суетиться, а спокойно отправился прямиком к церкви, где благополучно дождался горе-хитреца. Устроившись в тени стены, Козимо наблюдал, как Мак-Рорк чеканит шаги взад и вперед, хмуро и встревоженно озираясь по сторонам. Джузеппе все не шел, и вскоре Енот уже вполне разделял беспокойство шотландца, пусть и по другой причине. Но вдруг Мак-Рорк купил букет цветов.
– Господин полковник, я не такой уж простак! – В голосе Козимо слышалось возмущение, словно вероломство шотландца уязвило его до глубины души. – Я все одно почуял неладное. Оставил служивого, пошел за постреленком – а тот взял да как стреканул бегом! Ну, от меня-то не убегнешь, я на три хода вперед недоноска зрю. И что ж вы думаете, господин! Он, паскудник, к лавчонке какой-то прискакал да хозяйской дочке букет-то и всучил. Та аж зарделась! Мальчонке печенья горсть – а сама так и порхает! Эх…
Орсо помолчал, а потом обернулся к осведомителю:
– Что ж, Козимо, любой другой человек на твоем месте вышел бы отсюда без платы и без права снова сюда войти. Однако
Енот, кланяясь и отдуваясь, выкатился из полковничьего кабинета, а полковник по привычке снова подошел к окну. Все дело в той неудачной засаде месяц назад… Дураки просто спугнули Гамальяно, и теперь он не теряет бдительности. Что говорить, а в здравом смысле мальчишке не откажешь.
Итак, вторая партия тоже оказалась в пользу паршивца. Но Орсо точно знал непогрешимое правило: у каждого есть слабое место, ударив в которое можно пробить любые доспехи. Есть такая ахиллесова пята и у Гамальяно. Это Мак-Рорк. Единственный близкий ему человек. И человек этот находится в двух шагах от полковника и в полной его власти.
Глава 26
О чем лгут маргаритки
Сестра Инес деловито орудовала у раскаленного горшка, источающего пар и терпкий, горький запах календулы. Краем глаза она пристально следила за Паолиной, стоящей на коленях у бадьи с грязной водой и сосредоточенно моющей пол.
– Гляди, чтоб снедь никакая промеж плит не осталась, – сухо скомандовала монахиня, – опосля крыс не оберемся.
Прислужница не ответила, лишь откинула за спину края велона и продолжила свое занятие. Сестра Инес покачала головой и отвернулась к горшку. В глубине души она знала, что придирается к отроковице без особой на то нужды, но Паолина вызывала у нее почти безотчетную непреодолимую потребность нравоучать, выискивать небрежность и нерадивость в самых обыденных делах, будто до отказа натягивать узду, понукая необъезженную молодую лошадь.
Сама Инес оказалась в монастыре, будучи не старше Паолины. Выросшая в трущобах и рано осиротевшая, она досыта хлебнула нищеты, побоев и беспримерного человеческого скотства. Стены обители укрыли ее от страшного мира ранней юности, и много лет послушница не покидала этого надежного и ласкового убежища, страшась даже воспоминаний о безжалостной и бесприютной бездне, разверзавшейся за порогом монастыря.
Но, повзрослев, Инес открыла для себя новую истину: далее прятаться от мирской горечи малодушно. И уже принявшая постриг монахиня вышла в мир, став сестрой милосердия в венецианской богадельне. Первые годы оказались ужасными, и Инес не раз готова была сломаться и вновь вернуться в тишину монастыря к прядению, уходу за скотом и долгим вдумчивым молитвам.
Однако время шло, годы и жизненный опыт незаметно закаляли монахиню, пока она не достигла того упоительного душевного покоя, когда ей не было уже нужды жить в обители. Обитель словно сама жила в ней, оберегая от мирской скверны. На мучения и боль она глядела теперь с тихой улыбкой, всей душой сострадая несчастным, но зная, что впереди их ждет награда, равной которой не измыслить скудным людским умом. Это утешало и дарило ей твердую веру, что живет она правильно. А среди человеческого муравейника нет сильнее тех, кто верит в правильность своего пути.