Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
– Дитя мое, в твои годы нескладное вранье простительно, но вот бесстыдство – худший девичий грех. – Монах больше не насмехался, его голос был мягок и участлив, и от этого отеческого голоса липкие пальцы тошного ужаса щекотали шею, прогоняя вдоль хребта волны крупной дрожи. – Исповедуйся, дитя. Поверь, покаяние врачует страшные душевные язвы, и жить после него намного легче. – Несколько вязких секунд протекли в тишине, вспарываемой хриплым девичьим дыханием. – Молчишь… – Голос дрогнул горьким сожалением. – Брат, взови к девице.
Снова свистнул кнут, и Паолина надрывно вскрикнула, выгибаясь под ударом.
– Пощадите. Я же ничего дурного!..
Она
– Милая, я ни в чем тебя не обвиняю. – В голосе дрогнула мука. – Я лишь хочу тебе помочь. Не терзай нас обоих. Лишь ответь, как найти плясуна. Очисть душу от чужого греха.
Паолина разрыдалась. Слезы выжигали дорожки на исцарапанных щеках.
– Я ничего о нем не знаю, святой отец. Он даже имени своего не сказал. Он падуанец. И он слепой. Все.
Голос помолчал. А потом темный силуэт склонился ниже, заслоняя солнце, и головы девушки коснулась ладонь. Провела по волосам, будто убаюкивая беспокойного ребенка:
– Ну же. Разве стоили эти простые слова такой боли? Продолжай, дитя мое. Дальше будет легче.
– Но я…
Рука вдавилась в затылок, притискивая голову к земле:
– Только не лги. Пойми, милая, мне и так уже трудно верить тебе.
Нужно было закричать. Завопить, обдирая горло, чтоб переполошить весь дом и самой проснуться от собственного крика. Но крик не шел, костью застряв в горле, как во всяком страшном сне. Зато дубовые листья царапали щеку, как лепестки ржавчины, и полосы кнута на спине полыхали слишком горячо, и пальцы все еще были липки от смолы, и рассыпанный хворост трещал под ногами монаха слишком сухо и по-настоящему…
Щегольской сапог с бордовым кантом вдоль шва нетерпеливо топнул, вминая в прелую листву пряди, выпроставшиеся из распустившейся косы.
– Молчишь. Ну, что ж, есть лишь один способ проверить, хорошо ли осведомлены деревенские сплетники. Брат, приступай, помолясь.
Паолина заледенела, когда уверенная рука перевернула ее на спину. Та самая кость, стоящая поперек горла, продралась рваным всхлипом. В свежие следы кнута словно плеснули уксуса. Ужас застил глаза, и высокая узкая фигура, склонявшаяся к ней в ореоле солнечных лучей, бьющих сквозь дубовые кроны, казалась безликим сгустком черноты. Второй силуэт стоял в двух шагах, и белая ладонь, обвитая четками, выделялась среди черных складок облачения. Затрещало полотно разрываемого подола камизы, и Паолина вдруг с холодной отчетливостью поняла: сейчас случится нечто, после чего нельзя будет больше жить. И матери в глаза глядеть будет нельзя, и на собственное отражение в воде тоже.
Зашипев, как кошка, она рванулась навстречу обидчику, вцепляясь тому в лицо. Пусть лучше убьют без затей. Разорванный подол уже не стеснял ног, и она брыкалась, раздирая ногтями щеки насильника.
– Шельма чумная! – выплюнул тот, подминая селянку под себя, и замахнулся. Удар по скуле выбил из глаз искры, а откуда-то, словно издали, несся гневный вопль:
– Не бей девку, олух! Проку от нее, от мертвой!
По-паучьи ловкие лапы сжали запястья Паолины, резко выкрутили, и она с удвоенной силой заметалась на земле, раздирая спину об узлы корней.
– Не надо! Пошел прочь, дьявол! Не надо! Нет!
Надрывные вопли разлетались по молчаливому полуденному лесу, будто щепки из-под топора. Паолина визжала, не чуя уже ни боли, ни страха, жаждая только изыскать способ хоть одним ударом отплатить гнусу, смердящему отсыревшим сукном и хворой утробой. А тот боролся с ней, вдавливая в землю
Годелот сосредоточенно выбирал из гривы коня репейники. Взглянул на щерящийся оскал ворот. Украдкой покосился на тетивщика, сидевшего у могучего дубового ствола. Затем невольно отвел взгляд, задумчиво хмуря брови. Пеппо поднял голову.
– Чего вздыхаешь, как невеста? – спросил он с неожиданной мягкостью. – Пойдем, покуда солнце не зашло. Отца твоего найдем, похороним по-людски.
Годелот резко обернулся – чутье шельмеца очередной раз скрежетнуло по нервам острым суеверным коготком. Задержал взгляд на обветренном лице – и вдруг прочел на нем непривычное участие.
Пеппо же встал и провел рукой по поводьям, проверяя, надежно ли привязан вороной. Шотландец неуверенно покосился на него: он был уверен, что Пеппо наотрез откажется снова входить в замковый двор и, возможно, опять попытается удержать спутника, как недавно на дороге. Однако тогда мерзавца легко было посылать к чертям. Но не теперь, когда труп ландскнехта остывал на ступенях замка, а грудь кирасира была перевязана единственной рубашкой Пеппо. И Годелот мучительно искал слова, что убедят тетивщика, не уязвив его. Однако Пеппо сам разрешил сомнения, и Годелот отложил до поры размышления об этой, так несвойственной его спутнику, сговорчивости.
Но у ворот шотландец все же остановился:
– Тебе ни к чему идти со мной. Не злись, но ты не поможешь мне найти отца. Да и.… небезопасно там.
Пеппо привычно нахмурился, но спокойно отозвался:
– Я знаю, что в поисках тебе не подмога. Но, как найдешь отца, вдвоем сподручней будет. Да и в этом аду вдвое муторней, если не с кем словом перекликнуться.
Годелот помолчал, а потом коротко хлопнул тетивщика по плечу, будто приглашая следовать за собой.
Кирасир больше не окидывал двор широким взглядом. Он молча шел вперед, заглядывая в мертвые лица, снимая шляпы, переворачивая тела. Он рвано вдыхал сквозь стиснутые зубы, узнавая тех, с кем восемь лет жил бок о бок. Он не позволял себе остановиться, осеняя крестом холодные лбы и шагая дальше. После шестого тела шотландец остановился, хмурясь и покусывая губы. Затем медленно двинулся дальше, теперь уже внимательней осматривая убитых и все чаще подолгу о чем-то задумываясь.
Хьюго не было во дворе… Годелот обернулся, поискал глазами тетивщика. Тот зачем-то тоже бродил по двору, ссутулившись и теребя воротник весты, словно ему трудно было дышать. Шотландец откашлялся, ощущая гадкий холодок в животе.
– Пеппо! Я пойду в замке поброжу. – Голос кирасира предательски дрогнул.
Тетивщик кивнул:
– Погоди, я на крыльцо поднимусь. Ежели чего – позовешь.
У входа в замок шотландец снова остановился у тела отца Альбинони.
– Здесь убитый лежит, – тихо проговорил он, удерживая Пеппо за плечо, – это мой учитель, проповедник графский. Надобно и его похоронить.
Сняв руку с плеча спутника, он двинулся было к дверям замка, но снова остановился. Секунду подумав, решительно сошел по ступеням вниз и подобрал шлем застреленного Пеппо мародера.
– Вот что, – твердо проговорил он, кладя шлем на нижнюю ступеньку, – мне не понравилось, что тот несчастный крестьянин валил все на демонов. Видел я этого демона! – Годелот брезгливо сплюнул и продолжил: – Я возьму этот шлем, покажу его в столице – и пусть кто угодно в ответ толкует, что демоны в ландскнехтах нынче служат.