БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН
Шрифт:
Александр с дверью – одно, но сил нет, а грохот ширится, идет, идет, трещат дверные доски, и сразу сквозь Александра въехал в комнату колонный зал, поплыли обычные, привычные вещи. Диван прижался к стене, а кровать с шумом заняла средину комнаты… Как все это до ужаса знакомо, та кровать, нет – катафалк, на котором пузырится кто-то, покрытый огромной ненавистной треуголкой.
Влекомый злобной силой, Александр подбежал и сорвал с живота треуголку с кокардой…
– А-а-а!..
Павел! Отец! Зеркала разбились, и миллионы зайчиков лунными пятнами разбежались по паркету Михайловского замка… У Павла лицо синее, черное, фиолетовое – раскрашенное гримером лицо мертвеца, выставленного напоказ в парадном зале. Безобразный призрак с высунутым языком.
Но это мгновенно; из черного провала орбит возникает новый образ… А! А!.. Даже пламя сожженной Москвы не опалило эти тонкие черты… Александр отбегает, силится выскочить из кошмарного квадрата спальни, но… хлоп!.. и треуголка с трехцветной розеткой, пахнущая духами и потом, накрыла и придавила его к подушкам…
– Душно! Душно!..
Часы на камине спокойны, они знают свое дело, цену своим невозмутимым шагам.
Тик-так! Тик-так!..
Александр с трудом высвободился из-под одеяла… Долго сидел на кровати, вспоминая, где дверь, туфли и звонок.
Вспомнил и, боясь, что опять треуголка, как во сне, покроет, придавит, схватил звонок и нарушил тишину спальни…
И все остальное время, от цирульника до аракчеевского доклада, вздрагивал и руками массировал горло.
В час в кабинет вошел Аракчеев.
– С добрым утром, батюшка, ваше величество!
– Здравствуй.
Аракчееву недовольные складки знакомы…
– Тут, ваше величество, докладик о ходе совещаний. Француз проклятый ловко дела обделывает. Стелет мягко, ой, как мягко, но спать будет жестковато! Я бы осмелился посоветовать…
– Мне не нужны твои советы!.. Ты, кажется, совсем, братец, решил меня на троне заменить!.. Ты, пожалуй, и меня, как Сперанского, сослать захочешь! Запугать меня заговорами вздумал? Иди передай Голицыну, что сегодня я, не француз, буду председательствовать на переговорах!.. Слышишь! Я!.. А не француз!., я!..
Аракчеев задом, задом к двери.
В коридоре отдышался, основательно выматерился, побагровевшее лицо вытер платком и осторожно заглянул в скважину.
Александр в углу без устали перед иконой Спасителя клал земные поклоны.
17
Эрнест Амадей Гофман дочитывал последние пункты предлагаемого князем Ватерлооским проекта соглашения.
Роман рассеянно рассматривал участников совещания, внимательно слушавших первого секретаря, и только теперь заметил желтое лицо Александра и его горящие ненормальным огнем глаза.
Когда кончилось утомительное чтение, царь резко встал; после тишины шум отодвинутого стула заставил всех наморщить брови.
– Всяким дано в мире думать о себе, всяческие дела для себя делать, тешить ум сладкими изысканиями, неосуществимыми прожектами, забывая о других… Только нам, господом богом и отцом небесным на престол венчанным, только нам – крестная ноша – не о себе радеть, а обо всем многомиллионном подданстве. Сознавая ответственность великую не столь перед народом русским, сколь перед судом божиим, согласиться на предложение императора Франции, забывшего про…
Адмирал Шишков стар; адмирал Шишков устал и задремал; адмиралу Шишкову простительно неуважение к высоким словам своего государя и невольное падение с кресла, для годов его весьма неудобного и утомительного, – на мягкий, пушистый ковер.
Потерял Александр мысль, разорванную суматохой, учиненной Шишковым, и теперь беспомощно уставился на Владычина.
– Вы, ваше величество, не докончили фразу, содержание коей я с удовольствием передам моему императору…
– Забыл… забыл!.. О прожекте поговорим после… Думаю, что, за исключением мелочей некоторых, будет приемлем.
И, нервно бросив скомканный шелковый платок, звякая шпорами, император зашагал к двери.
18
– Теперь остались только формальности. Старик вовремя упал… Это крупная дипломатическая победа.
– Да, любезный Гофман… еще несколько дней, и прощай Санкт-Петербург… Вам, наверное, надоело здесь жить?
– Странный город, странные люди!.. Ночью ветер воет, как духи на шабаше, снег кружится, слепит глаза, замораживает душу, и нет кабачка Вегенера, где можно пить и работать… Вот только друзья господина Пушкина напоминают мне своей бесшабашной веселостью, острыми разговорами собрания «Серапионовых братьев»…
– В Берлине ваш долг первым делом свести меня к Вегенеру.
– Ваша светлость, скряга Вегенер лопнет от счастья, а я… Ай-ай!.. Ну конечно, забыл!.. Забыл в конференц-зале папку с некоторыми заметками…
– Бегите скорей назад, я вас подожду…
– Сейчас!..
Роман прислонился к колонне и жадно вдыхал терпкий морозный воздух. Так хорошо после душных институтских комнат подставить разгоряченное лицо под легкие прикосновения снежинок и позволить памяти в поспешном лирическом отступлении спутать эти прикосновения снежинок с нежным холодком пальцев мадам Рекамье.
Из приятной задумчивости Романа вывело осторожное покашливание.
– Да?
– Осмелюсь потревожить вас, ваша светлость!.. Отчаянная дерзость – тревожить ваше раздумье…
Роман недовольно разглядывал знакомое, страшно знакомое лицо, круглое и красное от волнения; силился припомнить, где видал раньше бегающие за роговыми очками, заплывшие жиром глазки, рыхлый подбородок, бесконечными складками спадающий на расстегнутый воротник. Но не мог припомнить.
– А в чем дело?
– Мне трудно, весьма трудно, ваша светлость, начать изложение своей щекотливой просьбы… Богу С необъятных эмпирей престола своего простительно не сразу замечать мелочи человеческой жизни… Я и жена моя долго, весьма долго ждали наследника, но старания не пропадают даром, ваша светлость, и наконец жена принесла мне сына, а государю моему – верного подданного…
– При чем же тут император французский?
– Осмелюсь просить, нет, умолять вашу светлость снизойти к моим отцовским просьбам и согласиться быть крестным отцом!
И тут случилась невероятная вещь. Всесильный князь Ватерлоо весело засмеялся и согласился присутствовать на торжественных крестинах [22] .
– Завтра, ваша светлость, в два часа за вами сам заеду!.. Прошу не запамятовать, ваша светлость… Завтра в два часа!
– Хорошо!.. Я помню.
22
Нелепость этого зигзага фабулы нацелена на осмеяние самой идеи физического путешествия потомка к предкам. Особенно художественна нелепость для тех, кто хорошо знает формальности обряда и может представить себе иную сцену, ненаписанную, сцену объяснения академика-прадеда с личностью, непонятным образом носящей его фамилию. А тем, кто заметит (чуть позже) лишь несвоевременность «роговых очков», остается только посочувствовать: доли развлечения они лишились.