Беседы палача и сильги
Шрифт:
– Глубина души людской безмерна и темна, – соглашается сильга. – Всего не разглядеть и за годы. Разве что нырнуть поглубже… но это как омут бурливой быстрой реки – может захлестнуть водой и утянуть на дно. И кто ведает, что за страшная рыба обитает в тех мутных водах…
Удивленно моргнув, я, с плеском наливая в чайник воду из треснутого глиняного кувшина, уточнил:
– Это ты о душе так?
– О ней, палач, – подтвердила сильга и зябко поежилась. – О ней.
Набравший силу дождь за мгновение превратился в грохочущий ливень с молниями, чьи зарницы высвечивали на миг утонувшие в сыром сумраке
– Омут реки бурливой, – повторил я и, хмыкнув, полез за заваркой. – Так вот и узнаешь каждый день что-нибудь новое…
Глава четвертая
Со старым Бутросом, что жил почти отшельником, сильга говорила не слишком долго. Но обычным этот разговор было не назвать. Уже на втором ответе старик заплакал, стащил с головы старую шапку, скомкал и, утирая ею слезы, быстро и сбивчиво заговорил, не сводя затуманенного влагой и воспоминаниями взгляда с мерцающего на ладони сильги крупного сероватого кристалла. А тот, будто тоже слушая, то и дело начинал мерцать ярче, словно в костер подбросили охапку сухих веток, что горят быстро, жарко и недолго. Молодая девчонка со ставшим удивительно старым лицом задавала вопросы и внимательно выслушивала ответы. А закончив, подалась вперед и вдруг крепко обняла старого Бутроса, сдавила ему плечи, что-то зашептала на ухо. И старик заплакал в голос, навзрыд, всхлипывая, он обхватил сильгу за плечи и заревел как умирающее больное животное, исходя дрожью, выкрикивая имена давно умерших членов семьи.
Ливень давно закончился, все разъехались, и под навесом кроме нас не осталось никого. Судя по сильге, ей было привычно подобное проявление чувств от уже седых стариков. Да и для меня тут не было ничего нового – сколько уже раз приходилось мне смотреть в почерневшие от горя глаза седых бабушек, что били меня сучковатыми клюками по плечам и выли в голос, стараясь не подпустить палача-убийцу к порогу, за которым ждут своей участи их приговоренные к смертной казни внуки. Но я никогда не оставался равнодушным, и еще многие дни после казни мне виделись перед сном взгляды на моих глазах умирающих от горя людей. Сейчас же я испытал… облегчение. Большое и сильное облегчение. И я почему-то был готов поспорить, что старый Бутрос испытал то же самое чувство – но в разы сильнее.
В дни странствий по лесным тропам мне довелось видеть, как от сильного порыва осеннего ветра только что багровевшие деревья вдруг разом теряют всю листву. Вот и Бутрос, как изогнутое ветрами и вечной погоней за солнечным светом старое усталое дерево, наконец-то сбросил такую тяжелую умершую листву со своих стонущих ветвей…
Я уже седлал лошадь, когда бесшумно подошедшая сильга остановилась рядом и, вытянув руку, поймала в ладонь несколько искрящихся в лучах заходящего солнца сорвавшихся с навеса капель.
– Теперь ему станет легче, – заметила она, с преувеличенным вниманием разглядывая три медленно стекающиеся воедино капли. – Может, он даже вернется в родное селение. Поздновато для начала новой жизни с новой семьей, но добрая поддержка старых друзей пойдет ему на пользу.
– Лучше
– Так ты понял?
– Что вместе со слезами он потерял и немного старого горя? – улыбнулся я. – Не видел, но… почувствовал. Ты словно вскрыла старый нарыв с заскорузлой коркой и выпустила больную кровь.
Сильга с облегчением улыбнулась в ответ:
– Рада, что ты понял правильно. Мы, сильги, часто заставляем людей плакать, и многие думают, что мы злые насмешницы, что любят забавы ради ворошить давно остывшую золу на пепелищах горя…
– Я не из таких.
– Тот бродячий торговец, что убил несчастную семью Бутроса – где он?
– Как я и говорил – казнен.
– Казнен, – с кивком повторила девушка и, поймав несколько красных нитей в руку, начала задумчиво наматывать их на палец. – Это я помню. Но где он?
– Он? Останки?
– Да. Тело казненного. Ты говорил, что догадываешься, где могло упокоиться его тело. Подскажешь?
Кивнув, я развернулся и взглянул на неподвижно сидящего на старом бревне Бутроса, пододвинувшего ноги к остывающей глиняной печурке. Подставив морщинистое лицо затухающему свету, старик едва заметно улыбался.
– Подскажу, – ответил я наконец и одним мягким движением поднял себя в седло. – Если пойму, что это действительно необходимо.
Усевшись следом за мной в седло, сильга первой ткнула лошадь в бок и двинулась к покрытой лужами дороге, неспешно поправляя длинную накидку, что скрыла ее ноги до голеней. Я последовал ее примеру и расправил плащ. Будет жарковато, зато уберегу одежду от пятен грязи, что летит ошметками из-под колес встречных повозок.
– Мне надо осмотреть тело казненного бродячего торговца, палач Рург.
– Это я и так понял. Но для чего?
– Возможно, убивал не сам торговец.
– А кто же? Он сам признался. А старый Бутрос – выживший свидетель.
– Нет-нет, я не говорю, что другие руки держали топор. Но душа торговца… его разум… возможно, они были порабощены.
От ставшего более низким и хрипловатым голоса сильги меня не пробрала дрожь, но вот ленивая сонная дрема ушла мгновенно. Подобравшись в седле, подавшись вперед и заставив коня двигаться чуть быстрее, с плеском окуная копыта в мутные лужи, я спросил:
– Порабощены кем?
– Кхтуном, – доверительно сообщила мне девушка.
Я пытался сдержаться. Но не получилось и, скрючившись, зажав рот ладонью, я испустил приглушенный хрюкающий смешок.
– Ты нашел в моих словах что-то смешное, палач Рург? – голос сильги резко похолодел, сама же она негодующе выпрямилась, уставилась на меня сердитыми глазами. – Что так развеселило тебя в моих словах, Нагой Убийца?
Как назло, навстречу нам трясся в седле почтовый курьер в длинном кожаном плаще, что услышал окончание последней фразы и изумленно вытаращился на меня, уже открывая рот для насмешки или вопроса. Но тут с его сонных глаз спала пелена, он увидел красные отметины на моем плаще, зацепился взглядом за красную рукоять топора и… со щелчком зубов захлопнув рот, поспешно пришпорил лошадь и разминулся с нами в гробовом молчании.