Бесконечная империя: Россия в поисках себя
Шрифт:
Важнейшим инструментом, позволяющим дать ответ на поставленный вопрос, является оценка существующих на сегодняшний день в литературе определений империи, так как только их анализ и выведение своего рода «консенсусного» определения может позволить выяснить глубину имперской природы российского государства и понять, к какому историческому периоду следует отнести формирование реальных оснований имперских структур в российской политике.
Начнем с того, что понятие «империя» в его современной трактовке является сугубо европейским продуктом. Этимологически оно несомненно происходит от латинского imperium (власть, господство), которым в Риме обозначали всю совокупность власти, принадлежавшей римскому народу. Выбираемым или назначаемым магистратам в зависимости от их ранга народ вручал «большую» или «малую» власть – imperium maius или minus (merum); существовало также понятие summum imperiae, обозначавшее диктаторские полномочия [23] . При этом понятие imperator, подчеркивавшее не столько власть, сколько господство, традиционно относилось к военачальнику-триумфатору и начало применяться для обозначения титулатуры лишь начиная со второй половины I века [24] . Причина, по какой римское государство того времени стало называться империей, сводится, скорее всего, к тому, что именно в тот период возобладало ощущение идентичности «римского мира» и всей цивилизованной части земли – '', или orbis terrarum [25] . Imperium в данном контексте воспринимался воплощением высших военных достижений и предполагал абсолютное господство над миром; чуть позже к этому значению прибавилась и духовная компонента, отражавшая принятие империей христианства как единственно верной универсальной религии [26] . После ослабления и крушения римских порядков в западном Средиземноморье название «Римская империя» (' ~ ') было унаследовано правителями Византии, которые на протяжении долгого времени видели своей миссией восстановление ее в прежних границах [27] . Со своей стороны, наследники варварских королей по мере их укрепления также претендовали на титул, впервые фигурирующий на печатях и в письмах Карла Великого как «Augustus, magnus et pacificus imperator» и «Romanum gubernans Imperium et Rex Francorum et Langobardorum» [28] . Формирование в Западной Европе Священной Римской империи, в некоторые периоды своей истории объединявшей до половины территории континента, остававшейся во власти христианских монархов [29] , но по сути своей бывшей не более чем конфедерацией, как и последовавший позже упадок Византии, привели к тому, что на протяжении большей части европейского Средневековья значение титула «император» существенно перевешивало содержание «империи». Его носитель претендовал на особый характер своего статуса среди других властителей – даже несмотря на то, что в Западной Европе императорам приходилось на коленях вымаливать прощениe у пап [30] , а на Востоке довольствоваться клочками земли, именуемыми «империями» [31] . Однако именно историческая преемственность, идущая от римского государства и утверждения абсолютного характера христианской веры, вызвала «прилив интереса» к империи у многих европейских монархов, особенно заметный в начале Нового времени.
23
Cм.: Richardson, J. S. “Imperium Romanum: Empire and the Language of Power” in: Armitage, David (ed.) Theories of Empire, 1450–1800, Farnham: Ashgate Publishers, 1998, pp. 3–5.
24
Если
25
Подробнее см.: Folz, Robert. The Concept of Empire in Western Europe from the Fifth to the Fourteenth Century, London: Edward Arnold, 1969, p. 4.
26
См. проповедь папы Льва Великого на день святых апостолов Петра и Павла: St. Leo the Great, Sermon 82 на сайте(сайт посещен 17 августа 2019 г.).
27
К концу правления Юстиниана Византийская империя включала в свой состав (помимо собственно территории Восточной Римской империи) Далмацию, Италию, Северную Африку, часть Испании; по образному замечанию историков, «Средиземное море снова превратилось в Римское озеро» (cм.: История Византии: в 3 томах / Отв. ред. С. Д. Сказкин. – М.: Наука, 1967. Т. 1. С. 323). На Востоке Византия Юстиниана расширяла свое влияние в борьбе с Персией в Аравии, Сирии, Месопотамии (cм.: там же, с. 324–334). Во многом активная «реконкиста» Юстиниана на Западе могла быть связана с представлением «последним римским императором на византийском престоле» своей великой миссии восстановления христианской империи в борьбе с варварскими королями (см.: Острогорский Г. История Византийского государства. – М.: Сибирская Благозвонница, 2011. С. 122).
28
Cм.: Folz, Robert. The Concept of Empire in Western Europe from the Fifth to the Fourteenth Century, pр. 23–24.
29
В состав империи в Средние века и Новое время входили территории Германии, Северной Италии, Бургундского королевства, Швейцарии, Чехии и Венгрии (см.: Властные институты и должности в Европе в Средние века и раннее Новое время / отв. ред. т. п. Гусарова. – М.: Издательство КДУ, 2011. С. 123; Luscombe, David and Riley-Smith, Jonathan (eds.) The New Cambridge Medieval History, Сambridge: Cambridge University Press, 2004, vol. 4, part 1, pр. 41, 43. К началу XVIII века на землях империи проживало около 28 млн человек (Benecke, Gerhard, Society and Politics in Germany, 1500–1750, Buffalo (NY): University of Toronto Press, 1974, p. 162).
30
Cм.: Флекенштейн Й., Бульст-Тиле М. Л. и Йордан К. Священная Римская империя: эпоха становления. – СПб.: Евразия, 2008. С. 261–263.
31
Можно вспомнить, например, Трапезундскую империю, размером соотносимую с современной Грузией, не игравшую существенной роли в политической борьбе XIV–XV веков и исчезнувшую под давлением турок-османов в 1461 г., правители которой, происходившие из византийской династии Комнинов, провозгласили себя императорами, подчеркивая преемственность с Византией до IV крестового похода (cм.: История Византии: в 3 томах / Отв. ред. С. Д. Сказкин. – М.: Наука, 1967. Т. 3, с. 48–49).
В эпоху Нового времени империи оказались de facto широко распространенными политическими образованиями, по мере того как европейцы (как западные, так и восточные) начали предпринимать масштабные колониальные экспедиции. В этом случае соотношение понятий во многом переменилось: теперь внимание обращалось прежде всего на размеры территорий, которые контролировала та или иная метрополия, и на богатства, владение которыми этот контроль обеспечивал, в то время как титул императора не считался чем-то особенно желанным. Властители Испании, Португалии и Нидерландов – стран, покоривших бескрайние земли за пределами Европы в XVI–XVII веках, оставались королями (правда, король Испании Карл V c 1530 г. до своей смерти в 1556-м был императором – но не заморских владений, а все той же Священной Римской империи [32] ). Великобритания и Франция также были королевствами (а последняя некоторое время даже республикой), что не мешало им управлять огромными колониальными империями; при этом Наполеон I принял титул императора в 1804 г. ввиду своих масштабных завоеваний в Европе и обретения контроля над Римом [33] , а королева Виктория в 1877 г. стала именоваться императрицей Индии ради соблюдения династических формальностей по отношению к российскому и германскому императорским дворам [34] . Сама Россия была официально провозглашена империей еще раньше, идя к этому на протяжении всего времени, истекшего с момента падения Византии. Священная Римская империя распалась и, по сути, трансформировалась в Австро-Венгерскую, а часть Юго-Восточной Европы подпала под власть Османской империи. Наконец, стоит отметить и вовсе курьезные истории, в результате которых империями провозглашались бывшие колонии: в 1822 г. из-за внутрисемейных конфликтов португальских Браганса – Бразилия, а в том же 1822 г. на волне освободительного движения и второй раз как следствие европейского политического влияния в 1864–1867 гг. – Мексика [35] . Таким образом, остававшийся в большинстве своем монархическим евроцентричный мир к середине XIX века превратился в мир империй, который вот-вот готов был родить новую практику и новый термин – «империализм».
32
Подробно см.: Maltby, William. The Reign of Charles V, Houndmills, New York: Palgrave, 2002.
33
Отметим, что при этом император провозглашался «защитником республик» (см.: Merriman, John. A History of Modern Europe From the Renaissance to the Present, New York, London: W. W. Norton & Co., 2010, p. 487). Сама же наполеоновская империя оказалась крайне своеобразным политическим объединением, оказавшим огромное влияние на европейские порядки (cм. подробнее Broers, Michael, Hicks, Peter and Guimer'a, August'in (eds.) Napoleonic Empire and the New European Political Order, London: Palgrave Macmillan, 2012).
34
Подробное oбъяснение причин см.: Rappaport, Helen. Queen Victoria: A Biographical Companion, Santa Barbara (Ca.), Oxford (UK): ABC–CLIO, 2003, р. 133.
35
Cм.: Meade, Theresa. A Brief History of Brazil, New York: Checkmark Books, 2004, рр. 74–75; Kirkwood, Burton. The History of Mexico, Westport (Ct.), London: Greenwood Press, 2000, pp. 87, 104–107.
В мире живых и подвижных империй их научное определение не было задачей первоочередной важности; их мало кто стремился четко классифицировать, так как категоризация оставалась довольно сложной, зато имперский характер того или иного общества был заметен невооруженным взглядом, что делало излишне глубокий анализ бессмысленным. Однако именно на основании имперского опыта позапрошлого столетия гораздо позже были предложены все основные определения империи. Их многочисленность и разнообразие вынуждают нас рассмотреть это понятие как бы в трех главных «плоскостях».
Первая касается характера имперской власти. В данном случае исходное понимание imperium было полностью перенесено на воссозданные европейские государственные формы и предполагало наличие жесткой власти, которая сплачивает империю воедино. Так, Дж. Старчи определяет империю как «любую успешную попытку завоевать и подчинить народ с намерением править им неопределенно долго» [36] ; один из наиболее известных теоретиков империи М. Дойл говорит об «отношении, формальном или неформальном, в рамках которого одно государство контролирует реальный суверенитет другого политического сообщества; оно может достигаться как силой, так и посредством экономической, социальной или культурной зависимости» [37] , а С. Хоув называет империей государство, которое «является большой, сложносоставной политической единицей, обычно создаваемой завоеваниями, и разделенной на доминирующий центр и подчиненные, иногда весьма территориально далекие, периферии» [38] . Такой подход четко отделяет «современную» империю от различного рода общностей, существовавших в период европейской феодальной раздробленности, практически исключая любую возможность расширения империи, кроме чисто силовой (например, присоединение территорий в результате династических союзов), а также разделяя империи и квазифедеративные объединения. В рамках такого определения, например, Австро-Венгерская империя выглядит таковой не столько вследствие унии между двумя имперскими метрополиями, а в большей степени как государство, завоевавшее значительные периферийные территории, прилежащие к этим центрам [39] . В последние десятилетия многие авторы на Западе и в России занимают совершенно противоположные позиции: одни говорят о Соединенных Штатах как о «милостивой империи», чья «великодушная гегемония позитивна для значительной части населения планеты» [40] ; другие вспоминают почивший Советский Союз как «империю добра» [41] . На наш взгляд, не только эти экстремальные представления, но и сами по себе рассуждения об «американской империи» [42] , ставшие чрезвычайно популярными после завершения холодной войны, относятся скорее к публицистике, чем к научным исследованиям, причем сразу по двум причинам: с одной стороны, современный американский «империализм» базируется скорее на экономическом, чем на военном доминировании, и, с другой стороны, Соединенные Штаты совершенно не намерены «править [какими-либо] народами неопределенно долго», если не сказать, что они не намерены править ими вообще (в данном случае нам остается лишь подчеркнуть различия между империей и гегемонией [43] ). Так или иначе, первый элемент, который включен во все определения империи, сводится, говоря современным языком, к утверждению о доминировании «жесткой» силы над «мягкой»; хотя никто не утверждает, что последняя не может использоваться (и используется почти повсеместно) как инструмент сохранения империи («даже если империя и может быть создана силой, она не может управляться только ей одной, даже с использованием репрессий в отношении несогласных, контроля над информацией, и пропаганды; для того, чтобы оставаться сильной, она должна апеллировать к ценности обеспечиваемых ею благ» [44] ), мы не встречаем предположений о том, что империя может быть построена исключительно ненасильственным образом. Как и тысячи лет назад, так и во вполне «цивилизованное» время империи создавались и создаются силой.
36
Starchey, John. The End of Empire, London: Victor Gollanz, 1959, p. 319.
37
Doyle, Michael. Empires, Ithaca (NY), London: Cornell University Press, 1996, p. 45.
38
Howe, Stephen. Empire. A Very Short Introduvtion, Oxford: Oxford University Press, 2002, p. 15.
39
Предшественница Австро-Венгрии – Австрийская империя – превратилась в одну из ведущих держав Европы прежде всего благодаря своей династической политике, хотя и завоевания не были чужды австрийским Габсбургам. В результате многовекового противостояния с Османской империй Австрия приобрела Венгрию, Хорватию, Воеводину, Трансильванию, Буковину и Боснию-Герцеговину, по итогам разделов Польши получила часть Польши и Галицию, а в результате решений Венского конгресса распространила свой контроль и на часть северной Италии (см.: Воцелка К. История Австрии. Культура, общество, политика. – М.: Весь мир, 2007. С. 116–121, 147–156, 193–194, 221–222).
40
Kagan, Robert. “Benevolent Empire” на сайте:(сайт посещен 1 августа 2018 г.); см. также: Porter, Stephen. Benevolent Empire: U. S. Power, Humanitarianism, and the World’s Dispossessed, Philadelphia (Pa.): University of Pennsylvania Press, 2017, pp. 2–4.
41
Cм., напр.: Кремлёв С. СССР – империя добра. – М.: Яуза, 2009.
42
См.: Bacevich, Andrew. American Empire. The Realities and Consequences of U. S. Diplomacy, Cambridge (Ma.), London: Harvard University Press, 2002; Clark, William. Winning Modern Wars. Iraq, Terrorism and the American Empire, New York: Public Affairs, 2003; Ferguson, Niall. Colossus: The Price of America’s Empire, New York: Basic Books, 2004; Garrison, Jim. America as Empire, San Francisco: Berett-Koehler Publishers, Inc., 2004; Johnson, Chalmers. Blowback. The Costs and Consequences of American Empire, New York: Henry Holt & Co., 2000 и т. д. В России эта же идея распространена в сугубо отрицательной коннотации (см.: Дугин А. Геополитика постмодерна. – М.: Амфора, 2007. С. 93–117).
43
Под последней понимается возможность некоего государства навязывать систему отношений между государствами, но не определять внутреннюю политику какого-либо из них (М. Дойл пишет, что «контроль как над внешней, так и над внутренней политикой характеризует империю, тогда как контроль только над внешней [составляет] гегемонию» [Doyle, Michael. Empires, p. 40]; ему вторит И. Валлерстайн, определяющий гегемонию как ситуацию, в которой «некое государство способно навязать свой набор правил международной системе, создав таким образом новый политический порядок» [Wallerstein, Immanuel. “Three Sovereignties” in: O’Brien, Patrick and Clesse, Armand (eds.) Two Hegemonies: Britain 1846–1914 and the United States 1941–2001, London, New York: Routledge, 2018, p. 357]).
44
Wesson, Robert. The Imperial Order, Los Angeles: University of California Press, 1964, p. 139.
Вторая относится к общей композиции империи, которая предполагается состоящей из центра (сore) и периферии (periphery), в зависимости от характера формирования империи именуемых обычно провинциями или колониями. Согласно тому же М. Дойлу, империя – это «система взаимодействия между двумя политическими единицами, одна из которых – доминирующая метрополия – обладает реальным суверенитетом над другой – подчиненной периферией» [45] ; А. Мотыль определяет ее как «иерархически организованную политическую систему, выстраиваемую вокруг некоего центра как безободковое колесо, в которой находящиеся в этом центре элиты и государство доминируют над периферийными элитами и обществами» [46] , а А. Филиппов особенно акцентирует внимание на данной пространственной определенности: «Империя – это смысл (и реальность осуществления) большого политического пространства; империя есть государство во внешнем отношении, поскольку она противостоит другим империям… сочетание потенциала экспансии с имперской идеей образует идеальную границу империи, ее orbis terrarum, круг земель» [47] . Мы бы отметили, что в таких определениях также нет ничего неожиданного – по сути, упомянутые авторы во многом лишь развивают отмеченный выше подход: признание империи «силовым» проектом неизбежно отрицает возможность «децентрализованной империи» и противопоставляет метрополию как центр завоеванным или иным образом подчиненным территориям. Здесь мы считаем необходимым отметить два обстоятельства, которые могут расширить понимание империи. С одной стороны, мы не уверены в необходимости подчеркивания изначальной «субъектности» покоряемых территорий: в ходе становления империй достаточно часто завоеватели приходили в местности, где доминировала, по сути, догосударственная форма организации племен, что позволяло не сталкиваться «политическим» общностям. В ходе испанского завоевания Южной Америки часто устанавливался контроль над отдельными точками, а освоение территорий, занимавшихся теми или иными племенами, продолжалось десятилетиями [48] ; аналогичным образом русские колонисты на евразийском Севере подчиняли племена без разрушения местной государственности [49] , которой на момент колонизации попросту не существовало. С другой стороны, важно отметить, что империям никогда не удавалось полностью унифицировать условия жизни и характер управления в центре и на окраинах; попытки такого рода оборачивались даже более катастрофичным результатом, чем их отсутствие: в первом случае дело не ограничивалось отложением провинций или колоний от центра (как это не раз случалось при распадах испанской, французской или британской империй), но зачастую приводило к краху базовых политических институтов метрополии и даже к крушению ее цивилизационной идентичности (что можно наблюдать в римском и советском случаях). Таким образом, присутствие в империях центра и периферии дополняется наличием всегда наблюдаемого и никогда не преодоленного неравенства между ними.
45
Doyle, Michael. Empires, p. 12.
46
Motyl, Alexander. Imperial Ends: The Decay, Collapse, and Revival of Empires, New York: Columbia University Press, 2001, p. 4.
47
Филиппов А. Наблюдатель империи (империя как понятие социологии и политическая проблема) // Политическая наука. 2013. № 3СС. С. 61, 70, 71; см. также: Каспэ С. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. – М.: Московская школа политических исследований, 2007. Гл. 1.
48
Cм., напр.: Kamen, Henry. Empire. How Spain Became a World Power 1492–1763, New York: HarperCollins, 2003, рр. 121–122.
49
Cм., напр.: История Сибири. Т. 2: Сибирь в составе феодальной России. – Л.: Наука, 1968. С. 41–49 и Никитин Н. Освоение Сибири в XVII веке. – М.: Просвещение, 1990. С. 8–10, 54–55.
Наконец, в третьей «плоскости» лежит вопрос о структуре империй. Большинство принятых ныне определений империи включают в себя упоминания о национальной или этнической разнородности ее населения. М. Родинсон прямо пишет, что империи суть «государственные единицы, внутри которых одна этническая группа доминирует над другими» [50] ; Дж. Бербэнк и Ф. Купер вторят ей, подчеркивая, что империи «не претендовали на то, чтобы представлять собой некий единый народ» [51] . На это, разумеется, можно ответить, что «ученые обычно сходятся в том, что империи являются одновременно многонациональными и политически централизованными – но какие государства не подходят под такое определение?» [52] , но это возражение вряд ли выглядит убедительно, если уточнить одну немаловажную деталь: империи являются не просто этнически и национально разнородными государствами, но державами, включающимися в себя территории исторического расселения тех или иных этнических групп. Расширяясь, империи могут не разрушать соседние государства, если на каких-то территориях таковых не существует – но они не могут не покорять и не превращать в подданных сопредельные народы. Любая империя многоэтнична и многонациональна; мы бы даже отметили, что из данного обстоятельства империи черпали и черпают одну из своих justifications – «цивилизаторскую миссию». Предполагалось, что Европа «выплеснула на все континенты свои капиталы, свои технологии, свои языки и своих жителей» [53] в том числе, разумеется, и для того, чтобы приобщить отсталые народы к достижениям цивилизации; о «бремени белого человека» говорили англичане, рекомендуя американцам продолжить их миссию [54] , и даже советская историография подчеркивала достижения царской империи в данной сфере [55] . Важнейшей проблемой империи поэтому всегда была необходимость, с одной стороны, создавать единое имперское правовое, экономическое, культурное и даже языковое пространство, но, с другой стороны, не допускать чрезмерного давления на покоренные народы (за исключением, разумеется, тех довольно редких случаев, когда колонизаторам удавалось практически полностью истребить местное население). Полиэтничность, причем не привнесенная иммиграцией, а порожденная экспансией, выступает третьей важнейшей чертой империи, преодоление которой практически невозможно.
50
Maxime Rodinson, цит. по: Nederveen Pieterse, Jan. Empire and Emancipation: Power and Liberation on a World Scale, New York: Praeger, 1989, p. 245.
51
Burbank, Jane and Cooper, Frederick. Empires in World History: Power and Politics of Difference, Princeton (NJ), Oxford: Princeton University Press, 2010, р. 1.
52
Motyl, Alexander. Imperial Ends, p. 2.
53
Revel, Jean-Francois. L’obsession anti-am'ericaine. Son fonctionnement, ses causes, ses incons'equences, Paris: Plon, 2002, p. 80.
54
Достаточно вспомнить стихотворение Р. Киплинга «Бремя белого человека: Соединённые Штаты и Филиппинские острова» (подробнее о тексте см.: Sullivan, Zohreh. Narratives of Empire: The Fictions of Rudyard Kipling, Cambridge: Cambridge University Press, 1993, рр. 146–148).
55
Оценка Российской империи в советской исторической науке претерпела серьезную эволюцию (cм.: Миронов Б. Об этнической дискриминации в позднеимперской России // Вестник СПбГУ. История. 2017. Т. 62. Вып. 1. С. 165–166). В 1920-е гг. из-за усилий М. Покровского и его последователей возобладал абсолютно негативный взгляд на последствия расширения Российской империи. Сам М. Покровский рассматривал Россию как типично колониальную державу (правда, заметно уступающую в своем развитии Англии и Франции), стремившуюся создать «русскую цивилизацию… силами и средствами местного населения. Эксплуатировать край (Туркестан – А. А., В. И.) – это была основная линия поведения, диктовавшаяся всеми условиями русской конкисты… и недаром российское купечество было так заинтересовано в завоевании», которое, по мысли автора, привело к упадку местного ремесла. А завоевание Кавказа он прямо характеризует как «обращение в пустыню культурных областей» (Покровский М. Дипломатия и войны царской России в XIX столетии. – М.: Красная новь, 1923. С. 340–342).
Однако в 1930-е гг. вследствие политических изменений (мы подробнее остановимся на них в третьей главе) концепция стала меняться. Расширение империи изображалось как результат добровольного выбора покоряемыми народами России по принципу «наименьшего зла» (см.: Миронов Б. Управление этническим многообразием Российской империи. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2017. С. 121). В 1950-е гг. в коллективном труде «Очерки истории СССР» этот господствующий взгляд получил дальнейшее развитие. Включение, например, в состав империи Казахстана и Средней Азии спасало народы данного региона от опустошительных внешних вторжений, обеспечивало проникновение в эти районы русской экономики и культуры (см.: Очерки истории СССР. Период феодализма. В 9 тт. Т. 7. Россия во второй четверти XVIII в. Народы СССР в первой половине XVIII в. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1957. С. 813).
В дальнейшем этой рамки советская наука и придерживалась. Так, например, в коллективной монографии «История СССР» авторы, не отказываясь от характеристики Российской империи как «тюрьмы народов», указывали на такие цивилизационные достижения, как включение новых территорий через русскую экономику в мировую, переход кочевых народов к оседлости, рост городов, развитие образования и здравоохранения (История СССР с древнейших времен до наших дней. Серия 1, т. 4. Назревание кризиса крепостного строя в первой половине XIX в. – М.: Наука, 1967. С. 358–360). В различных советских национальных историях союзных республик данный подход постоянно воспроизводился (см., напр.: История армянского народа с древнейших времен до наших дней. – Ереван: Издательство Ереванского университета, 1980. С. 153–154; История Молдавской ССР с древрнейших времен до наших дней. – Кишинев: Штиинца, 1984. С. 142, 217, и др.).
Исходя из равной значимости всех трех рассмотренных выше элементов, для целей нашего исследования мы определяем империю как сложносоставное государство, созданное усилиями представителей одной или нескольких (но исторически и культурно близких) этнических групп, в результате которых они насильственно утверждают свою власть на территориях исторического проживания других этносов и народов, принуждая население формируемой периферии к принятию своих социальных, политических и культурных практик и используя ее природные ресурсы и способности ее жителей к экономической и геополитической выгоде метрополии. Эта формулировка, с одной стороны, включает в себя все значимые элементы ранее рассмотренных нами определений, не допуская расширительных трактовок понятия и использования его в качестве разного рода гипербол, и, с другой стороны, позволяет достаточно четко обозначить совокупность условий, которые способны спровоцировать кризис и упадок имперской организации.
Среди данных условий (мы не претендуем на их полную инвентаризацию, упоминая лишь наиболее существенные) основными выглядят три.
Во-первых, это сложность контроля за покоренными (покоряемыми) народами, которая обусловливает рост чисто военных издержек имперского доминирования до недопустимо высокого уровня. Каждая империя сталкивалась с мятежами и восстаниями, которые приводили к отложению (временному или окончательному) части ее территорий. В древности самым, пожалуй, хорошо документированным и масштабным антиимперским выступлением является Иудейское восстание 66–73 гг., на несколько лет выведшее эту провинцию из-под власти Римской империи [56] и стоившее местному населению от 300 тыс. до 1 млн человеческих жизней [57] . В Средние века можно вспомнить антимонгольское восстание Красных повязок, вспыхнувшее в 1351 г. в ответ на режим неравноправия, установленного в Китае монгольской империей Юань, и завершившееся в 1368 г. свержением власти монголов и провозглашением китайской династии Мин [58] . В раннее Новое время в Европе нельзя обойти вниманием иконоборческое восстание в Нидерландах, которое переросло в многолетнюю войну с испанцами, закончившуюся отделением Северных Нидерландов от Испанской империи. С течением времени, стоит заметить, сопротивление имперским силам в мире только росло. История Вьетнама, противостоявшего сначала Японии, а затем Франции в 1940–1945 и 1964–1972 гг.; Индонезии с ее выступлениями 1950-х гг. против голландских колонизаторов; Алжира, поднявшегося против французской метрополии в 1954 г.; Анголы и Мозамбика, чьи народы вели борьбу против португальцев вплоть до 1970-х гг.; Афганистана, подорвавшего силы Советского Союза после его вторжения в страну в конце 1979 г., и многих других периферийных стран указывает на то, что, по мере того как мир метрополий становится все более «цивилизованным», имперская периферия оказывается готова ко все б'oльшим жертвам ради свободы, какими бы ни были ее последствия. Как говорил одному из авторов в свое время Э. Хобсбаум, «люди больше не хотят, чтобы ими управляли. Было время, когда эффективная власть легитимизировала саму себя; если какой-то полководец или имперская держава захватывали чужую страну и устанавливали там свою власть, люди говорили себе: “Мы должны подчиниться”. В этом и состоял секрет империализма; [однако нынешнее] нежелание повиноваться в корне меняет ситуацию. Именно оно и делает невозможным контроль Запада над современным миром» [59] . Иначе говоря, непреодолимый ход развития метрополий и снижение резистентности к человеческим жертвам и финансовым потерям ради сохранения имперского величия с одной стороны и резко снижающаяся готовность подчиняться, демонстрируемая жителями периферии, с другой, являются первой группой факторов, которые с каждым новым поколением усложняют задачу успешного имперского строительства.
56
См.: Bloom, James. The Jewish Revolts Against Rome, AD 66–135: A Military Analysis, Jefferson (NC): McFarland & Co., 2010 и Berlin, Andrea and Overman, J. Andrew (eds.) The First Jewish Revolt: Archaeology, History, and Ideology, London, New York: Routledge, 2002.
57
Про 600 тыс. убитых в ходе кампании пишет Тацит (Тацит, Публий Корнелий. «История», V, 13), про 1,1 млн погибших только при осаде Иерусалима говорит Иосиф Флавий (Флавий Иосиф. Иудейская война. – Минск: Беларусь, 1991. С. 268).
58
Подробнее см.: Боровкова Л. Восстание «красных войск» в Китае. – М.: Наука, 1971.
59
Иноземцев В. Масштаб посткоммунистической катастрофы не понят за пределами России [Интервью с Э. Хобсбаумом] // Свободная мысль – XXI. 2004. № 9. С. 13.
Во-вторых, не следует забывать, что империи во все времена были не более чем продолжением своих метрополий, и поэтому имперская организация серьезно зависела от того, что происходило в имперских центрах. И так же как европейские империи формировались прежде всего в Европе (что мы уже отмечали), так и серьезные кризисы империй нередко обусловливались проблемами в метрополиях. Римская империя разрушилась из-за нашествий, поразивших ее центральные области; Монгольская империя была подточена отсутствием экономико-политического и культурного единства, постоянными усобицами между наследниками Чингисхана, что привело к «переизданию» империи в начале XIV века в виде своеобразного союза самостоятельных монгольских государств; распад испанской колониальной империи начался вскоре после того, как сама метрополия, пусть и ненадолго, была захвачена французами в 1807–1813 гг., а французская так и не смогла оправиться после оккупации Франции Германией в 1940 г. Российская империя первоначально дезинтегрировалась после свержения монархии в 1917-м, а советская распалась на фоне поражения СССР в холодной войне. Да, провинции и колонии способны поддерживать метрополию в дни суровых испытаний – можно вспомнить Аэция, одного из последних защитников Римской империи [60] ; почтить память почти 4 млн представителей колониальных народов, мобилизованных в армии и во вспомогательные части Великобритании и Франции в Первую мировую войну [61] ; преклонить колена перед единством народов Советского Союза, отстоявших страну в страшные годы гитлеровской агрессии [62] , – однако такие моменты имперской солидарности редко оказываются продолжительными и сохраняются лишь до того времени, пока упадок метрополии не становится слишком очевидным. В случае, если таковая сталкивается с порожденным внутренними причинами социальным и политическим кризисом, империя не может уповать на периферию как на спасительный инструмент.
60
Cм.: Hughes, Ian. Aetius: Atilla’s Nemesis, Barnsley (UK): Pen & Sword, 2012, pp. 163–174.
61
См., напр. подборку статей “Race, Empire, and Colonial Troops” на портале Британской библиотеки, на сайте:(сайт посещен 17 августа 2019 г.).
62
По состоянию на 1 января 1944 г. украинцы составляли примерно 22 % общей численности сухопутных войск СССР (см.: Артемьев А. Братский боевой союз народов СССР в Великой Отечественной войне. – М.: Мысль, 1975. С. 58). Общая численность украинцев, погибших на фронтах, составила 1 млн 377,4 тыс. человек, т. е. почти 16 % всех боевых потерь СССР за период войны, что больше потерь любого другого народа СССР, кроме русского (см.: Россия и СССР в войнах XX века: Потери вооружённых сил (статистическое исследование) / под ред. Г. Кривошеева. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 238).
В-третьих, что особенно важно подчеркнуть с позиций сегодняшнего дня, империи бывают успешными только до того момента, как присоединение и управление периферией остается выгодным с экономической точки зрения. В условиях, когда речь идет о дефицитном ресурсе, обладающем стратегическим значением (серебре или хлебе, как в римских Испании или Египте), который может быть обеспечен посредством допустимых по цене и сложности усилий, метрополия будет всеми силами проводить имперскую политику сохранения контроля за территориями и стремиться приобретать новые. Однако по мере экономического развития и тем более на этапе промышленной революции хозяйственное значение имперской периферии начинает снижаться. Причины понятны: с одной стороны, основной сферой создания добавленной стоимости после середины XIX века становится промышленность, и относительная ценность сырья (которое в основном и поставлялось с периферийных территорий) снижается; с другой стороны, важнейшим условием поддержания устойчивого роста становится доступ к крупным рынкам со значительным платежеспособным спросом, к которым колонии и периферийные территории не относились. В 1530–1570 гг. испанская казна получaла в виде поступившего из американских колоний золота от 120 до 300 % собиравшихся в самой Испании налогов [63] , а проникновение этого золота в другие европейские страны спровоцировало самое серьезное изменение масштаба цен со времен падения Рима до отмены золотого стандарта [64] . В конце Викторианской эпохи в общем объеме экспортно-импортных операций Великобритании на колонии и доминионы приходилось более 40 % [65] . В империю делались огромные инвестиции; на заказах, приходивших с периферии, богатели крупнейшие европейские компании, особенно занятые в сфере строительства и транспорта [66] . Однако ситуация радикально изменилась вскоре после Второй мировой войны, когда многие колониальные товары утратили ценность по мере их эффективной замены синтетическими продуктами (примером тут может служить каучук) или обрели конкурентов из других стран; кроме того, усовершенствовавшиеся технологии вызвали взрывное увеличение предложения на рынке кофе, чая, какао, а также большинства видов сырья. К середине 1960-х гг. сократились как потребности западных стран в импорте с «мирового Юга», так и удельная стоимость такого импорта; с разрушением империй и отменой торговых преференций экономическое значение связей с бывшими зависимыми территориями снизилось. Сегодня на торговлю Великобритании с ее бывшими колониями (не считая Канады и Австралии) приходится 6,2 % экспорта и 5,4 % импорта Соединенного Королевства [67] . При этом направление финансовых потоков во многом изменилось, так как коррумпированные элиты и неуверенные в своих перспективах предприниматели постколониальных стран сегодня выводят огромные капиталы в бывшие метрополии, меняя суть современного «колониализма» [68] . С того времени, как экономическая эксплуатация отстающих в своем развитии стран перестала требовать военного принуждения или политического инкорпорирования, исчезла последняя причина сохранения имперского миропорядка.
63
См.: Hamilton, Earl. American Treasure and the Price Revolution in Spain, 1501–1650, Cambridge (Ma.): Harvard University Press, 1934, p. 150 (всего в Испанию из ее американских колоний поступило 181 т золота и почти 17 тыс. т серебра).
64
См.: Braudel, Fernand and Spooner, Frank. “Prices in Europe from 1450 to 1750” in: Rich, E. E. and Wilson, C. H. (eds.) The Cambridge Economic History of Europe, vol. IV: The Economy of Expanding Europe in the Sixteenth and Seventeenth Centuries, Cambridge: Cambridge University Press, 1980, pp. 378–486.
65
Рассчитано по: Tomlinson, B. R. “Economics and Empire: The Periphery and the Imperial Economy” in: Porter, Andrew (ed.) The Oxford History of the British Empire, vol. III: The Nineteenth Century, Oxford, New York: Oxford University Press, 2009, tables 3.1 и 3.2, p. 58.
66
Индийская железнодорожная сеть достигла 24 тыс. миль (39 тыс. км) к началу ХХ века против британской в 20 тыс. миль (32 тыс. км) перед Первой мировой войной. См.: Ferguson, Niall. Empire. How Britain Made the Modern World, London, Allen Lane, 2003, p. 171 и Bogart, Dan, Shaw-Taylor, Leigh and You, Xuesheng. The Development of the Railway Network in Britain 1825–1911, p. 22 на сайте:(сайт посещен 19 августа 2019 г.).
67
Рассчитано по: Ward, Matthew. Statistics on UK Trade with the Commonwealth, London, 2019 (House of Commons Library Briefing Paper CBP 8282), p. 3.
68
Этот феномен был в общих чертах описан В. Иноземцевым и А. Лебедевым (см.: Inosemzew, Wladislaw and Lebedew, Alexander. “Der Dritte Kolonialismus” in: Le Monde Diplomatique Deutschland, 2016, Novembеr, S. 3.