Бескровная охота
Шрифт:
В кабинете врач записал имя и фамилию Пингвина, а потом спросил и кличку. Кабинет был весь белый, весь чистый, если не считать кучки старых яблочных огрызков, сметенных в угол и накрытых бумажкой. Врач выглядел усталым и лениво жевал розовую пластинку имитатора вкуса, время от времени вынимая ее изо рта.
– Пингвин, – ответил Пингвин.
– Врач откинулся на спинку кресла и захохотал.
– Точно, похож! – сказал он, успокоившись. – Я так тебя и буду называть. Я же невропатолог. Сюда в кабинет приходят люди нервные, и им нравится, когда их зовут по-простому, по дружески. Как у тебя с сексуальной ориентацией?
– Как у всех, – ответил Пингвин.
– У всех по-разному. Особенно в этом кабинете. – Врач снова рассмеялся удачной шутке. Пингвин не улыбнулся, и врач оборвал смех на самой высокой ноте, почти на визге. – Ну ладно. Говори свои проблемы.
Пингвин прекрасно
– В общих чертах, – начал он, – со мной что-то творится. Болит голова. Плохое настроение. Друзья меня не узнают и не понимают. Говорят, что я стал другим. Даже моя собака на меня рычит. Никогда такого не было. Я все время чего-то боюсь, но не пойму чего. Кажется, я вообще разучился смеяться. Меня не смешит даже триста третья серия.
– Неужели? – удивился врач и хихикнул. – А помнишь, когда буржуй подходит к хилому умнику? Не помнишь?
– Помню, – сказал Пингвин, – но мне все время как-то тоскливо, не до этого.
– Переспи с хорошей бабой, – сказал врач, – или сразу с двумя. Ты с кем спишь?
– С кем попало. То густо, то пусто.
– Вот в этом и дело. Все нервные проблемы, они на сексуальной почве. Если есть проблемы в постели, могу выписать бормотун. У меня дешевле всех, всего девяносто уешек.
Бормотун представлял собой миниатюрное устройство, которое само нашептывало на ушко возбуждающие слова. Причем выбирало именно те слова, которые лучше всего действовали в данный момент. Чтобы правильно угадывать, бормотун считывал майнд-потенциалы с мозга хозяина. В основном бормотунами пользовались женщины. Но хороший бормотун стоил гораздо больше, чем девяносто уешек. За девяносто можно было купить лишь подделку.
– Пьешь много? – спросил доктор.
– Умеренно.
– Молодец. Умеренно не вредно. В клептомании не замечен? То есть, не воруешь?
– Не ворую.
– Воровать можно, нельзя попадаться, – сказал врач. – Вот у меня кто-то постоянно спирает ручки со стола. Подозреваю, что это один и тот же человек. Но ты, конечно, не признаешься. Ручка есть? Хочу выписать рецепт.
Пингвин дал ему ручку, и врач внимательно рассмотрел ее, удостоверился, что видит ее в первый раз, и выписал рецепт. Ручка была совсем старая, обыкновенная. Сейчас вошли в моду самописки, умеющие писать под диктовку голоса.
– Будешь пить три раза в день. Это антидепрессант. Довольно мягкий. Не запивай ничем крепче пива. И найти себе, с кем спать. Это точно поможет. Я тебе это обещаю.
Возьми молоток и ударь. Может быть, дело именно в этом. Может быть, это и поможет. Он шел по городу, но это был не его город. Он шел по улице, но это была не его улица. Он слышал голоса людей, но эти люди говорили на чужом языке. Ему хотелось побежать, но он не мог, он знал, что за бегущим всегда кто-то гонится. Ему казалось, что он попал в пространство слишком многих измерений: каждый звук вызывал к жизни фонтаны звуков, каждое слово – водопад других слов, каждая мысль разворачивалась в бесконечность как фантастический пожарный шланг. Он остановился и задумался над этим. Потом задумался над тем, что научился думать. Он никогда не думал раньше, во всяком случае, в той форме, как сейчас. Мысль будто собирала один большой дом из тысяч и тысяч кирпичиков. Точность и быстрота этого процесса были поразительны. Он оглянулся вокруг себя и увидел, что за каждой мелочью стоит множество причин, и он увидел эти причины, увидел следствия, увидел фантастические арочные конструкции прочнейших логический связей, встающие над предметами, вещами и людьми как прозрачные радуги, а над этими арками – другие, третьи, и так в беспредельность, где, может быть, обитал бог или некое равнодушное существо, порой надевающее его маску.
Так, – подумал Алекс, с трудом преодолевая весь этот мозговой шум, – эта маленькая штучка что-то сделала с моим мозгом. Что-то поломала, остальное неправильно настроила. Инсталировала чужую программу, или что-то вроде. Она заставила меня думать неправильно. Так, как думаю я, не думает ни один человек на этой планете. Вместо человеческого мозга в моей башке теперь какой-то марсианский. Для Земли он не годится. Постараемся, чтобы об этом никто не узнал. А может быть, я привыкну?
С этим пора было кончать. Может быть, простой удар молотком и не поможет, но это годится как первый шаг. Сейчас он был уверен, что сошел с ума, если считать умом то, что имелось в его голове до сих пор. Но, с другой стороны, то, что было в голове раньше, умом назвать никак нельзя, скорее наоборот, так что получалось, что он на самом деле сошел с безумия, если такое вообще возможно. Еще пять минут назад каждая проблема имела всего одно правильное решение, теперь верных решений оказалось множество, и каждое из них было верно иначе. Он не знал, считать это умом или безумием, или тем и другим одновременно, но он хорошо знал то, что виной всему светящийся предмет, величиной и формой напоминающий фасолину. Этот предмет нужно будет уничтожить.
Скорее всего эта штука до сих пор накрыта газетой, – думал он. – Не стоит поднимать газету и смотреть: предмет имеет сильную гипнотическую силу. Но можно нащупать фасолинку под бумагой, поднять молоток и ударить по нужному месту. Потом смести осколки и выбросить.
Он шел по улице задумавшись, прорабатывая в уме варианты, чего раньше за ним никогда не водилось: он привык сначала делать, а потом уже думать, если что-нибудь вышло не так. Его апатичная мысль никогда до сегодняшнего дня не заглядывала вперед. Он шел по улице, наклонив голову к земле и даже не отвечал на приветствия. Он подошел к своему дому, подождал скоростной лифт (дважды обрывался за последний год – шесть человеческих жертв) и поднялся на шестьдесят четвертый этаж. Вот мы и дома. Квартира двенадцать тысяч пятьсот тридцать семь.
Он приложил ключ к лазерному замку и услышал как с той стороны Ройс подбежал к двери, встречая хозяина. Он открыл дверь, и огромное черное тело с ревом бросилось ему на грудь. Пес вцепился в лицо, но только потому, что хозяин успел наклонить голову – Ройс собирался вцепиться в горло.
Глава третья: Стандартизатор.
В двадцатом веке бурный рост промышленного производства породил множество новых, ранее немыслимых, профессий. Например, менеджер по рекламе. Или распускатель слухов, положительных о своей фирме и отрицательных о фирме-конкуренте. Но в двадцатом веке еще не было профессии стандартизатора, в современном понимании. Стандартизаторов не было еще и в первой половине двадцать первого, хотя нужна в них уже имелась, и значительная. Со временем стало ясно, что профессия стандартизатора так же необходима, как профессия милиционера или дворника. И даже больше, потому что дворников можно заменить роботами-уборщиками, некоторых милиционеров – следящими устройствами, громкоговорителями или ящиками для собирания мзды. Зато стандартизатора не заменишь никем.
Лора работала стандартизатором. Точнее младшим исполнительным сотрудником службы стандартизации. В тот день с самого утра она инспектировала школу, отбирая одаренных детей, чтобы образовать из них исправительную группу. Одаренных, к счастью, оказалось совсем немного. Всего семь человек на восемьдесят два класса. Всего семь человек с явными признаками одаренности. С каждым годом таких становилось меньше, и это радовало. Причем двое из семи регулярно принимали наркотики, это несомненно.
Отбор и отсев детей был одной из важных, ответственных, но утомительных обязанностей стандартизатора. Дети контролировались с начала и до конца учебного года. Отметки, отзывы учителей, отчеты о количестве драк и разбитых лампочек, доносы друзей – все принималось во внимание и сразу же вносилось в компьютер. К концу первого года наблюдения компьютер довольно точно определял группу риска. Наиболее опасными считались таланты в области литературы и искусства, наименее – в области математики. Политические таланты и таланты к общественной деятельности считались условно безопасными. В течение второго года наблюдения специальный инспектор вел группу одаренных детей, помогая, по мере возможности, каждому ребенку избавиться от тяжкого бремени одаренности. Детям демонстрировали кассеты со смешными сериалами, разучивали с ними веселые приколы, учили их отдыхать, расслабляться, веселиться, тереться на тусовках и отключаться. А также колоситься под попсовую музыку. Известно ведь, что нестандартный ребенок всего этого не умеет. Нестандартный, он ведь вечно глядит на жизнь будто испуганная мышка пялится на изобилие сыра на столе. Так вот же твой сыр, бери и ешь! Известно, что многие нестандартные этому довольно легко обучаются. Известно также, что есть неисправимо нестандартные дети, которые этого не могут, да еще и не хотят.