Бескрылые птицы

де Берньер Луи

Я вспомнил о той беседе, ибо она объясняет, почему Леонид оказался учителем в захолустном городишке, а не стал купцом, как мы. Он решительно воспротивился отцу и уехал в Эскибахче, чтобы попытаться научить греков снова быть греками. Леонид хотел выбить из них турок, хотел, чтобы они заговорили по-гречески, а не по-турецки, и узнали об античном прошлом. Он желал воспламенить их рассказами о Войне за независимость и сражениях на Крите. Хотел поведать о героических женщинах, бросавших своих детей в пропасть, дабы не отдавать туркам. Он хотел, чтобы люди понимали церковные службы, а не просто в тупом благоговении бессмысленно слушали раскатистые божественные литургии.

Любить Леонида было трудно, но скажу в его защиту одно: пусть романтик, он таки заставил христиан отдавать детей в его маленькую школу. Жил на сущие гроши, терпел неблагодарность и насмешки, а по ночам строчил пламенные трактаты,

которые никто не удосуживался прочесть и они покоробленными кипами скапливались на полках. Я-то их читал, потому что, к моему ужасу, он всегда присылал мне копии, и содрогаюсь при мысли, сколько масла и бессонных ночей он потратил. Знаю по себе, каким разбитым и нездоровым встаешь утром, когда допоздна засидишься над счетами. Хотелось бы добавить еще вот что: все закончилось тем, чего мы, благоразумные люди, всегда боялись — и восторженные романтики, наподобие Леонида, и мирные горожане, как я, вместе тонули в гаванях, пока горели наши города.

В Эскибахче Леонид претерпел много унижений и, если честно, виноват в этом был, по большей части, сам. На нем прямо написано было, что он себя считает лучше всех, а это людей бесит — такого ни один купец не посмеет выказать, иначе растеряет половину своих клиентов. Вообразите, чем бы это кончилось, скажи я своим клиентам-евреям или армянам, что я о них думаю на самом деле! Или турецким чиновникам! Коммерческой катастрофой, вот чем. Уж оставьте мне доброе любезное лицемерие, которому все мы с пользой выучились у англичан, вот что я вам скажу.

Так вот, однажды мне понадобилось отправиться в Эскибахче, потому что я прослышал о прекрасном гончаре, усердном и мастеровитом. Я увидел его глиняные свистульки в виде разных птиц: нальешь их до половины водой, подуешь, и они свиристят, как птички. Игрушка, разумеется, весьма обычная, но эти свистульки превосходили остальные придумкой и отделкой, да к тому же звучали, как птицы, которых изображали, чего у других ремесленников не бывало. Я захотел повидать этого гончара Искандера, поскольку сообразил, что, продав свистульки итальянцам, получу барыш процентов четыреста и к тому же удвою доход самого мастера. Гончар оказался дружелюбным мужичком в неряшливом тюрбане и — что несколько сбивало с толку — имел обыкновение сыпать прибаутками, которые, похоже, сам же и сочинял, но мы ударили по рукам, и все остались довольны, ради чего весь сыр-бор обычно и затевается. У гончара работал слепой старик — топтался в громадном чане и пальцами ног вытаскивал камушки из глины. Сия картина показалась мне странным образом вдохновляющей, ибо такая работа идеальна для слепца, а физические упражнения, несомненно, сохраняли его крепким в старении.

Зная, что Леонид в городе, я уведомил о своем приезде и намерении остановиться у него, но просил ни о чем не беспокоиться. Через неделю я прибыл, охранников и слуг разместил на постоялом дворе, весьма чистом и удобном, а сам направился в дом Леонида, весьма запущенный и нескладный, где убедился, что он добросовестно уважил мою просьбу и совершенно ни о чем не побеспокоился.

Однако должен сказать, что город мне понравился, едва я его увидел. Чудное местечко! Вполне понимаю, почему в древности греки назвали его Старым Садом. Я приехал ранним вечером, когда ласточки ловили мошкару понизу, а черепахи стучали коготками, выходя на ежедневную прогулку. На минарете мечети надрывался муэдзин, призывавший на молитву, и эхо его криков, отразившись от холма, прилетало лишь через полсекунды. Как многих христиан, призыв на молитву меня всегда раздражал и волновал разом.

К городу подъезжаешь по изумительно тенистому сосновому бору, где там и сям виднеются покосившиеся мусульманские надгробья — одни сверкают свежей побелкой, другие обветшали, посерели и просели так, что почти сравнялись с каменистой землей. Идеальное место для упокоения, скажу я вам, уж лучше, чем быть кремированным в собственном доме или обглоданным крабами на илистом дне гавани. На песчанике под толстым ковром сосновых игл росли кустики остролиста, а на опушках виднелась поросль молочая, синел дикий шпорник. Кое-где выглянул темно-красный гибискус, на деревьях унасестились курочки. Опьяненный запахом фиг, я потянулся с седла и сорвал одну алую, чуть переспелую ягоду со вкусом кокоса. На въезде в город, уж простите за подробность, мне встретились две собаки, которые, безнадежно переплетясь в случке, мотались кругами, а другие псы, желавшие забраться на сучку, их облаивали. Я чувствовал, что это хорошая аллегория, только не мог придумать, для чего. Показался домик, перед которым в тени виноградной лозы сидела мусульманка и, положив на колени доску, тонкой скалкой раскатывала чурек — картина домашнего покоя. Я заплатил женщине за стакан айрана,

ибо предпочитаю его сладкому питью, и, наблюдая за несчастными собаками, утолил жажду бесконечно освежающим напитком. Дорогу напротив дома пересекал ручеек с холма, что и вдохновило меня построить павильон со сточным желобом и питьевым фонтанчиком. Пропыленный и мучимый жаждой, я подивился, отчего никто прежде до этого не додумался. Преуспевающий человек должен что-то отдавать, скажу я вам, ведь никто, согласитесь, не разорится, если проявит добрую волю и разок расщедрится.

Я заметил одну странность: маки, росшие среди камней, были розовые, а не красные, и мне вспомнилось присловье дядюшки — мол, женщины подобны макам и вянут, едва их сорвешь, или что-то вроде этого. Стелющиеся каперсы с причудливо изящными завитками сиреневых тычинок в чашечках из четырех белых лепестков обволакивали изгороди и обочины, где их теснили темно-синие колокольчики вьюнка. Стайка чумазых ребятишек дула в сорванные цветки, и те лопались с громким хлопком. Позже, когда никто не видел, я сам так попробовал — редкое удовольствие.

Справа от дороги в большом пруду виднелись древние развалины с этакой женственной аурой; наверное, это была церковь. Пруд, как водится, украшали малиновые стрекозы, ласточки, устроившиеся в камышах, и маленькие флотилии уток. Лягушки плюхались и пищали, будто резиновые игрушки, под водой от камня к камню скользили черепахи. В центре пруда неподвижно стоял безмолвный человек в закатанных выше колен шальварах — явно сборщик пиявок, весьма похожий на цаплю.

Сам город располагался по левую руку, на вогнутом склоне холма, похожем на громадный амфитеатр. Здесь наши предки, приди им такая идея, могли бы построить самый большой театр на свете, где городская площадь служила бы естественной сценой. На площади (клянусь, это не шальная выдумка путешественника) в дупле огромного дерева жила целая семья с астматической ослицей. Вот вам лучшее свидетельство тому, что цивилизация исчезает тем быстрее, чем больше удаляешься от Смирны. Ульи здесь держали прямо в домах, а в кухнях готовили скотине корм из листьев абрикоса и грецкого ореха. Кое-кто из местных, наевшись строгостей Великого Поста, сделался турком, а сами турки не считали зазорным сходить в церковь и поставить свечку. Иногда они даже посещали службы и стояли в дверях, сложив на груди руки с гримасой заинтересованного скептицизма. Особенно им нравилась пасхальная служба.

Однажды я оказался в городе в засуху, и местные женщины вызывали дождь. Поразительное было зрелище.

Одна женщина прицепила ко лбу коровьи рога, украшенные лентами и четками, а ее подруги вырядились в живописные лохмотья, убранные полевыми цветами и травами. С песнями и танцами они шествовали от дома к дому, и жители давали им орехи, нут и изюм. Вот что пели женщины:

Лей, лей, Константин! Дай нам дождь, сделай слякоть На лугах! Наливай нам кувшины Семь раз, Семь раз! И вот здесь, и вон там, И Харону во двор!

Я все так хорошо запомнил, потому что в этой процессии увидел поразительно некрасивую девочку, а с ней изумительную красавицу и просто не мог не отметить такую странность.

Город — непостижимо запутанный лабиринт, но в то же время он был, на мой взгляд, очень хорошо продуман. Узкие улочки, где едва разминутся два верблюда, лучами разбегались вверх по склону и, повторяя его контуры, изгибались почти горизонтально, отчего дома и дворы соседствовали самым удивительным образом, но в итоге все проулки сходились у церкви Николая Угодника с ее знаменитыми девятью канделябрами, с искусно отделанными под камень внутренними стенами, чудотворной иконой Панагии Сладколобзающей, двориком с замечательной мозаикой — уголки, круги и квадраты из черно-белых кусочков мрамора и каменноугольной смолы и цифры «1910» в память о недавнем восстановлении храма. Даже странно говорить, но, к моему большому изумлению, некоторые христиане, запалив, как обычно, свечки и поставив их в песочные поддоны, опускались на колени и молились, падая ниц, как мусульмане. За церковью располагался склеп метра два глубиной, и сия промозглая пещера источала скорбный аромат гниющего тряпья и неспешно разлагающихся костей. Поскольку церковь носила имя Николая Угодника, оливу перед входом украшали лоскутки, привязанные бесплодными женщинами. Одна женщина, судя по всему, попадья, повязала много лоскутков. Иногда ее звали к детям, которые долго не начинали говорить, и она лечила малышей тем, что прикладывала к их губам бородку церковного ключа. Не знаю, помогало ли.