Бескрылые птицы
Шрифт:
Невозможно узнать наверняка, сколько мусульман и евреев, а также турецких солдат и гражданского населения погибло в балканских войнах, но известно, что оттоманы вынуждены были принять около полумиллиона новых беженцев. Постоянные сражения и нескончаемый поток перемещенных подорвали экономику страны. Рухнуло и величайшее достижение Османской империи — национальная система, гарантировавшая всем свободу вероисповедования. Несмотря на отдельные ошибки, на протяжении почти всей своей истории империя охраняла разные религиозные конфессии, позволяя им самим управлять собственными делами и жить по своим законам. Потому-то Греческая Православная Церковь и уцелела — ветвь османского государства, сохранившая греческий язык, культуру и религию Византии, — а султаны один в один переняли византийскую административную
Возможно, 29 октября 1914 года, соглашаясь или же лично отдавая приказ линкорам, получившим турецкие имена и укомплектованным немецкими моряками в турецкой форме, обстрелять российские базы, Энвер-паша считал, что у него нет иного выхода — только примкнуть к Германии.
Проще простого. Британия и Франция — старые, но требовательные друзья империи и в то же время союзники русских, а каждый турок подозревал, что Россия желает заполучить Турцию в свою империю, предпочтительно без единого живого турка. Победа союзников стала бы кровавой катастрофой для турок и приемлемым окончательным решением для русских. Наверное, Энвер-паша понимал, что враг его врага — ему друг, и не остается ничего другого, кроме как сделать ставку на победу немцев. Вдобавок за катастрофическое столетие следовало воздать по заслугам, и никто не знает, какую роль сыграла задетая гордость Энвера за свой народ. Если так, то по насмешке судьбы его некомпетентность и амбиции привели страну к еще большим бедствиям, ибо вместо разумной оборонительной войны он бросился атаковать русских на северо-востоке Анатолии в непроходимых горах, где глубина снега достигала двадцати футов. За два месяца погибли семьдесят пять тысяч человек из девяностопятитысячной армии, а Энвер лишился всех пулеметов и артиллерии.
Звеном в цепи этих печальных событий стало прибытие в Эскибахче в ноябре 1914 года сержанта Османа, а также еврея-писаря, ослика, нагруженного гроссбухами, и четырех запыленных сердитых жандармов.
Сержант Осман, артиллерист со стажем, нравом обладал свирепым. В отличие от жандармов, ослика и еврея, он умудрился сохранить относительно бравый вид после долгого изнурительного перехода из Телмессоса: навощенные усы с закрученными кончиками, сине-красные эполеты, малиновая феска и красные обшлага мундира. На шее болтался свисток для подачи условных сигналов, некогда избавлявший от необходимости орать в пылу боя. На левой щеке романтический сабельный шрам, лицо потемнело и задубело от нелегкой походной жизни — несгибаемый воин, каким бывает лишь турецкий солдат. Он мог отмахать с отрядом пленных пятьсот миль, а в конце искренне удивиться: отчего это все пленники померли в пути? Сержант год не видел жены и детей, но во Фракии насмотрелся таких ужасов, что теперь старался вообще ни о чем не думать. Однако ему не удавалось обуздать одно видение Балканской войны, возникавшее часто и непредсказуемо, отчего иногда по ночам он вскакивал с выпученными глазами и бешено колотящимся сердцем. Ему являлось страшное побоище во Фракии, где частично уцелел лишь один дом; на деревянной двери висела голая девочка, распятая и выпотрошенная. Не получалось забыть склоненную головку со спутанными прядями нечесаных волос, падавшими на прелестное невинное лицо. Оно стояло перед глазами: открытый рот с розовым язычком между рядами мелких молочных зубов. Сержант не мог забыть, как коснулся шеи ребенка и понял, что девочка умерла совсем недавно. Ужаснее всего выглядела багровая дыра в животе, откуда водопадом изверглись разноцветные блестящие внутренности, образовав кучу, будто выросшую из-под земли и усаженную гудящими мухами. Не искушенного в философии сержанта Османа не изумило и не возмутило кощунство отступавших греков, которые предали ребенка той же смерти, какую претерпел их невинный Господь. Видеть распятых христианами детей приходилось часто, и первоначальный шок в конце концов прошел. Но Османа поразило, что девочка очень похожа на одну из его дочерей, когда той было столько же лет, и потому в ночных кошмарах и вспышках памяти он видел собственное дитя, выпотрошенное и пригвожденное к двери дома во Фракии. Сержант Осман редко задумывался
Сержант Осман был многажды ранен и теперь в компании четырех жандармов, ослика и еврея хромал из города в город, из деревни в деревню, призывая на службу резервистов и новобранцев. Столь явное понижение рождало горчайшую обиду, и отовсюду, где имелся стряпчий, сержант, вдобавок к многочисленным посланиям, составленным от его имени терпеливым многострадальным евреем, направлял Энвер-паше и самому Султану письма, в которых испрашивал позволения вернуться на передовую в свой полк. Осман знал, что предназначен судьбой не для нынешнего дела, и оттого при исполнении порой раздражался.
По прибытии в город сержант побрился у цирюльника и, посвежевший, благоухающий лимонным одеколоном, расположил призывной участок на площади под платаном, отправив жандармов и писаря за новыми солдатами для империи.
Вот так Искандер, под сенью замызганного полога радостно лепивший свистульки для экспортного бизнеса господина Теодору из Смирны, вдруг осознал, что рядом стоят четыре незнакомых жандарма и писарь, ожидающие, пока он закончит очередное изделие. Искандера кольнул страх, поскольку первой мыслью было — что он натворил? Писарь поправил съезжавшие очки и спросил:
— Ты Искандер, здешний гончар?
— Да, я Искандер. Мир вам.
— И тебе, — сухо ответил писарь, сдвинув на затылок феску и карандашом почесывая лоб. — Хотя, боюсь, миру будет меньше, чем ты хочешь.
Искандер молчал, и писарь продолжил:
— Объявлена всеобщая мобилизация, тебя снова призывают. Сожалею, если это причиняет неудобства, но, боюсь, ничего не поделать.
Искандер побледнел:
— Я уже отслужил! В Аравии. Можете проверить. Я отслужил.
— Знаю, знаю, — ответил писарь. — Но, пойми, ты все еще на учете. Остаешься в резерве шесть лет, а прошло только пять лет и девять месяцев.
— Так почти шесть! — в ужасе воскликнул Искандер. — Что будет с моей семьей? Как им жить?
— Что с нами будет? Как нам жить? — взвыла Нермин, когда растерянный супруг стоически сообщил ей новость. — А дети? Где нам взять денег? Мы умрем с голоду. Никто нас не спасет. Так было, когда тебя отправили в Аравию. Мы превратились в кожу да кости. А если тебя убьют? Мне не вынести все это снова. Вай! Вай! Вай! — Нермин горестно раскачивалась, отирая глаза рукавом.
— Это священная война, — покорно сказал Искандер. — Объявили джихад. Аллах управит, на все его воля. Что я могу поделать? Надо идти. Франки объявили нам войну, и завтра я должен отправляться. Если убьют, попаду в рай, если на то воля Аллаха.
— Какой от тебя толк в раю? — всхлипнула Нермин.
Тогда из тени выступил Каратавук и, опустившись перед отцом на колени, приложил его руку к губам и ко лбу.
— Папа, — сказал он, — позволь мне пойти вместо тебя.
Искандер взглянул на сына:
— Тебе только пятнадцать.
— Я сильный. Могу воевать. Я смелый. Разреши. Меня все равно скоро призовут. Отпусти меня сейчас. Ради братьев и сестер, ради мамы.
Искандер безмолвно смотрел на любимого сына. Он понимал, что ответа у него нет. Скажи он «да» — и будет чувствовать себя трусом, готовым подвергнуть сына опасности. Скажи «нет» — и жене с детьми не на что будет жить. Нермин тоже не знала, что сказать. Она встала на колени рядом с сыном, взяла его руки, поцеловала и прижалась к ним щекой, чтобы он почувствовал теплую струйку ее слез.
— Я не дам тебе разрешения, — сказал наконец Искандер, в ком гордость победила здравый смысл. — Я должен выполнить свой долг. Это священная война, и у меня нет выбора. Аллах защитит своих детей.
Каратавук стал возражать, но отец поднял руку, веля замолчать.
— Довольно, — сказал Искандер. — Аллах непременно запомнит твое предложение, как запомню и я. Ты превосходный сын.
Вскоре Каратавук разыскал своего друга Мехметчика, и они вдвоем отправились к сержанту Осману, который вместе с писарем расположился на площади под платаном. Сцепив руки за спиной и покачиваясь на носках, сержант вопросительно приподнял бровь, скептически оценивая дождавшихся своей очереди мальчишек.