Беспечальный народ
Шрифт:
– Это еще что за новости? – прикрикнул белокурый барин, подходя к описанной группе и гневно топорща усы. – Что день, то новая драма! Когда вы меня перестанете срамить перед этим мужичьем? Марш домой!
– Оh, Jean! – молитвенно обратилась к нему дама, грациозно поднимаясь с кучи песку…
– Оh, Jean! – плаксиво передразнил ее барин. – Скажите, какая невинность!.. Вот, возьми, – говорил он, подавая ей скомканную рублевую бумажку, – да у меня не сметь куксить… Домой! И после этого никогда не актерствовать на улице. Ишь каким сокровищем хвастает, – закончил строгий властелин семьи, давая легкого щелчка в лоб своему наследнику.
Барыня
12
Макончик. – Макон – сорт виноградного вина.
Глубоко благодарный взгляд кинула на меня несчастная женщина, когда я отказался от этого приглашения, а барин, пробормотавши что-то насчет чьего-то свинства, геройски махнул рукой проезжавшему лихачу, которым с быстротою молнии и был отвезен в страны макончика и котлет…
Только одно это женское горе и успел я приметить в счастливой местности; но и оно, в общем, было совершенно заглушаемо смешанным гулом на разные лады ликовавшей толпы. По временам из этого гула вырывались вороньи, бабьи речи, касавшиеся до барыни.
– А черт ей велит жить с этим урлапом! Сама виновата!.. Да я бы на ее месте…
– Известно, что на ее месте всякая бы… Она еще молодая… Онамедни при мне засылали к ей от одного вдового купца в экономки звать… Не пошла!.. Я, говорит, благородная… А какой фабрикант-то!..
– Да стала бы я теперича так по нем печаловаться? Убиваться! Да разрази меня на сем месте…
– Ну да тебе-то не диво – по мужике не убиваться… Видала ты их на своем веку… Кажется, на рот-то кой-кому замчишко бы какой понавесить следовало…
– А тебя-то давно уж на цепь всю пора посадить… Кто бы другой говорил, а вам бы с мужем-то помолчать нужно…
– Е-ес-сть перед кем! Это перед тобой-то?..
– Передо мной!
– Бабы! Молчать, подлые! – кричал с шоссе пьяный лавочник с бычачьими глазами. – Што вы мне спокою не даете в моем запивойстве? Рази я часто пью? Я не часто пью, а вы мне мешаете! Вот сичас перепишу вас всех в книжник и перестану вам за это в долг отпу-щать – и должны вы тогда все с голода переколеть. Ха, ха, ха!
– Ха, ха, ха! – отзывались на это ласкающие женские голоса. – Ах! Что же это за чудак Борис Костентиныч? Какие надсмешки дает. Иди, Борис Костентиныч, сюда в нашу компанию, – мы тебе романец сыграем. У нас тут тепло…
– О! – кричит самодовольный бас лавочника, и затем в надвинувшейся вечерней темноте раздаются бабий визг и хохот, грохотанье приглашенного, протискивающегося в самую середину бабьего общества, и робкий шепот: «И, черт! Ослеп, что ль? Видишь, вон мой из кабака выбег! Ах! Рубаха-то на нем, на шуте, как вся исполосована!»
Действительно, шут, выброшенный сейчас кабачною дверью, был весь оборван и окровавлен. Стремительно понесся он вдоль шоссе, вытирая с лица кровь рукавом рубахи. По следам его с невообразимой галдой гналась пьяная приятельская ватага, все опрокидывая на своем пути.
– Черти! – кричали стаптываемые этой ватагой. – Когда на вас угомон-то будет?
– Што ж нам? Ай мы не в своей державе?.. Стр-ра-нись! Подавим всего… Ха, ха, ха!
Как бы прощаясь с буйно проведенным днем, улица, несмотря на то, что делалась все темнее и темнее, буйствовала все больше и больше. Перед каким-то холстинным шатром, украшенным вывеской, говорившей, что здесь «Беспроигрышная староскопическая лытарея», волновалась целые массы народа. Лытарея была освещена лампами, чрез что получалась полная возможность видеть, как внутри ее некоторый бравый детина в красной рубахе и высоких козловых сапогах показывал публике в стереоскоп веселые фотографии, заставлявшие ее покатываться со смеха, и как он с ухарскими прибаутками вручал различным «господам купцам, кавалерам и фрейлинам» выигранные ими вещи. В то же время другой точно такой же детина с отличным успехом разжигал игрецкий задор своих посетителей, погромыхивая им на гармонике мотивчики таких забирательных свойств, что некоторые из предстоявших госпож фрейлин вламывались в амбицию и говорили виртуозу: «Ты, однако, свинья, не очень охальничай…»
– Пущаю-с теперича, достопочтенная публика, в прахтику вот эфтот самый серебряный самовар, – речитативом покрикивал раздаватель билетов. – Кушали из с-сево самовара три графини… Вот бы вам его, Грунечка, выиграть-с. Ведь вы тоже Графена-с! Возьмите билетик-с на счастье-с.
Грунечка фыркает и с негодованием вывертывается из дюжих лап лотерейщика. Предстоящие хохочут, – целые десятки рук протягиваются к стойке с деньгами. Вот зажужжало лотерейное колесо, – публика, взявшая билеты, стихла в ожидании выигрыша серебряного самовара, – и только задние ряды ее галдят по-прежнему, восторгаясь музыкантом, который снова голосисто и бойко грянул на гармонике:
Как н-на эф-тай па ПакрофкеМне попались три плутовки,Собой нидур-рны-ы!У ад-ддыной зат-тылок бритый,У др-другой скулы разбиты,Ах-х! Оч-чииь хор-роши!– Хороши! – вторит толпа песеннику. – Это точно, что очень прелестны. Ха, ха, ха! Экой черт! Ведь придумает же…
– На том стоим-с! – скромно отвечает поэт…
– Подходите, подходите, молодцы! – раздается речитатив. – Идет в эту самую аллегру персицкой ковер из пуху райских птиц…
– А веселое тут у вас место, – доносится до меня тихий разговор с лавочки соседнего дома, – только буйства много.
– Буйства? – защищает кто-то, скрытый ночью. – Какое же это такое вы буянство увидали? Точно что места у нас веселые, но буянства нет… У нас испокон веку так!..
– Тихо? А это вон в кабаках-то что делают? Везде краулы кричат, песни орут…
– Да это что же? Это так, мужики, от скуки играют, – бабы теперича, какие ежели запивают, тоже с ними по кабакам и трактирам сидят. Так ведь это что же? Делать дома нечего, вот они и пьют. У нас так испокон веку, милая барыня!..