Беспокойный

Воронин Андрей Николаевич

Борис Иванович до упора опустил стекло слева от себя. Он не был брезглив, но в тесном замкнутом пространстве автомобильного салона исходившее от бывшего взводного амбре буквально кружило голову. Казаков, воспользовавшись остановкой, взялся за дверную ручку с явным намерением задать стрекача.

– Сидеть, – сказал ему Рублев. – Что это ты задумал, Серега? Зачем этот цирк?

Сергей обмяк в кресле.

– Отпустил бы ты меня, Иваныч, – сказал он с тоской, глядя в боковое окно. – На что я тебе нужен?

– На органы, – проворчал Борис Иванович, плавно выжимая сцепление. На светофоре загорелся желтый, машина не столько тронулась, сколько сорвалась с места, как и все остальные машины вокруг нее,

и, набирая скорость, понеслась вперед, будто участвуя в сумасшедшей гонке на выживание. Столичный стиль вождения не предусматривает высадки пассажиров на ходу, но Рублев все равно оставался начеку, краешком глаза наблюдая за Казаковым: бывший или не бывший, спившийся или нет, он был десантник и мог-таки поднести неожиданный сюрприз. – Ты, Серега, не темни, а скажи прямо: что, тебе неприятно меня видеть, не хочется со мной говорить? Я тебя обидел чем-то?

– Мне себя неприятно видеть, – все так же глядя в окно, откликнулся Сергей. – А ты… Да, командир, на тебя у меня зуб имеется.

– За что?

– За ту гранату. Помнишь? Если б не она – вернее, если б не ты, – лежал бы я сейчас в земельке и горя не знал… На том перекрестке направо поверни.

– Зачем?

– Ко мне поедем. Или ты меня в таком виде хочешь в кабак пригласить? Там, за углом, гастроном, возле него тормозни. Я как раз за поддачей шел…

– За добавкой, – уточнил Борис Иванович, включая указатель поворота.

– Осуждаешь?

– А что я про тебя знаю, чтобы осуждать? – пожал плечами Рублев. – Вижу, что надломился, так ведь, наверное, не без причины. Мужик ты был крепкий, правильный, без червоточины. И, раз сломался, значит, ударило тебя сильно. И как я могу тебя судить? Знаю, как жизнь бить умеет, потому и не сужу. Но и ты меня, пожалуйста, пойми. Русские своих в бою не бросают…

– Ты еще веришь в эти сказки?

– Для меня это не сказка, – строго напомнил Рублев.

– Да, это факт… – согласился Сергей. – В этом-то и беда. Только я не ранен, и помощь твоя мне, извини, не требуется.

– Бабушке своей расскажи, – грубовато ответил Рублев, сворачивая за угол. – А еще лучше ступай в собес и там огласи свою декларацию. Вот они обрадуются! Портрет твой на самом видном месте повесят и золотыми буквами напишут: «Человек, которому не нужна помощь». И цветы к нему будут по праздникам возлагать.

Казаков промолчал, но Борису Ивановичу почему-то показалось, что упоминать о возложении цветов не стоило.

– И потом, – продолжал он, спеша исправить положение, – обо мне ты подумал? Может, это не ты, а я в помощи нуждаюсь? Кругом одни неприятности, в жилетку поплакать некому, и вдруг – бах! – прямо на капоте знакомое лицо. У меня радости полные штаны, а это самое лицо вдобавок ко всем прочим неприятностям заявляет: я, мол, тебя не знаю и шел бы ты, дядя, своей дорогой!

– Сдается мне, не пошили еще ту жилетку, в которую ты плакать станешь, – с сомнением заметил Казаков. – Впрочем, как знаешь. Охота тебе с алкашом возиться – возись на здоровье. Только имей в виду, дело это неблагодарное. У нас, алкашей, ни совести, ни стыда, это тебе любой скажет. Алкогольная деградация – слыхал про такого зверя?

– Словесный понос, – прокомментировал это выступление Рублев. – Нужна мне твоя благодарность как собаке пятая нога. Ты эти откровения для общества анонимных алкоголиков прибереги, а меня уволь – уши вянут…

– Стой, стой, магазин проехали! – всполошился Сергей.

– Не мельтеши, все нормально. Не дам я тебе засохнуть.

Оторвав от баранки правую руку, Борис Иванович открыл бардачок, в глубине которого блеснула темным янтарем бутылка «Хенесси».

– Кучеряво, – сказал Казаков и хмыкнул. – Хотя… Это, знаешь, случилось со мной пару лет назад одно происшествие… Не гони, вон на том перекрестке опять

направо… Так вот, подходит ко мне около магазина один тип – по виду типичный америкос, в шортах ниже колена, в пестрой распашонке, в панамке и с цифровой камерой на пузе, а по-русски шпарит почти без акцента. Эмигрант, в общем. Лет ему, наверное, под шестьдесят или даже больше… ну, неважно. Сует мне пятихатку и говорит: помоги, говорит, водку выбрать. Я ему: ты чего, мужик, что ее выбирать? В магазине полки ломятся, бери – не хочу! Магазин, говорю, приличный, здесь паленого дерьма не держат, не водка – божья слеза! Пей сколько влезет, а наутро будешь как огурчик. А он мне: так в этом же, говорит, и загвоздка! Водка, говорит, стала не водка, а не разбери-поймешь что: пьешь ее, как воду, и никакого видимого эффекта. А вот знакомый, говорит, в прошлом году привез из России пару бутылок, так это ж, говорит, был настоящий праздник души! Хватил рюмку-другую, и повело куролесить! И наутро полный букет ощущений: и мутит, и башка трещит, и давление зашкаливает, и в глазах двоится… Вот это, говорит, водка, прямо как встарь!

– Ну?! – весело изумился Рублев, весьма довольный тем, что разговор все же завязался, пускай и на такую явно скользкую тему, как качество русской водки.

– Ей-богу, так и сказал. Ну, я и отвел его за угол, к киоску, где тетка Вера из-под прилавка паленкой приторговывала. Уж и не знаю, выжил он после этого или нет. Но, если выжил, наверняка остался доволен: у тетки Веры не водка, а настоящий динамит, с первой рюмки крыша набекрень… Вон в тот проезд давай, уже почти приехали…

Он опустил стекло со своей стороны, вынул из кармана разрисованную камуфляжными пятнами пачку сигарет без фильтра и закурил. Настроение у него заметно поднялось, и Борис Иванович заподозрил, что этот прилив бодрости и оптимизма вызван зрелищем лежащей в бардачке бутылки дорогого коньяка. Думать так о боевом товарище было неловко и грустно, но это, увы, здорово смахивало на правду.

Сигарета, которую курил Сергей Казаков, воняла так, словно была набита дубовыми листьями пополам с сушеным навозом, но Рублев был этому даже рад: смрад тлеющей ядовитой смеси, которую производители имели наглость именовать табаком, успешно забивал тоскливый кислый запах грязи и запущенности, которым тянуло от пассажира. Следуя его указаниям, Борис Иванович медленно вел машину по лабиринту междворовых проездов, перебирая в уме свои полезные знакомства в поисках человека, который помог бы вернуть Сереге Казакову человеческий облик. С затянутого серыми облаками неба начал сеяться мелкий теплый дождик, ветровое стекло стало рябым от капель. Брызги залетали в салон через открытые окна, приятно холодя кожу. Одни благие намерения были забыты ради других, куда более важных, но ведущих в том же направлении – прямиком в пекло. «Здесь», – сказал Казаков. Борис Иванович остановил машину и под усилившимся дождиком вслед за своим бывшим взводным нырнул в подъезд, неся под мышкой бутылку дорогого коньяка и даже не подозревая, что над головой у него уже начали сгущаться тучи, куда более густые и темные, чем те, что висели в данный момент над Москвой.

* * *

Участковый был совсем молодой, явно сразу после школы милиции, невысокий, коренастый, круглолицый и белобрысый. На новеньких погонах поблескивали лейтенантские звездочки, а дерматиновая папка на «молнии», которую он держал под мышкой, распространяла острый, легко ощутимый в радиусе двух метров запах большой химии, из чего следовало, что ее купили буквально на днях. Лейтенант заметно смущался и оттого держался нарочито строго и официально. Его хотелось дружески похлопать по плечу, а то и погладить по стриженой макушке, предложить чувствовать себя как дома и угостить чаем с вареньем, а еще лучше – молоком.