Бесполезные мемуары
Шрифт:
У публики к моим комедиям стали проявляться некоторые симптомы равнодушия. Компания Сакки не оказывала мне больше прежнего уважения. Тщеславные посвящали себя карьере, каждый приписывал успех своим маленьким заслугам, каждый принимал важный вид и делал из мухи слона. Никто меня больше не слушал, желая интерпретировать роли на свой фасон и оставляя по боку мое мнение. Доброе согласие и слаженность игры от этого страдали. Не проявляя дурного характера, я отговорился семейными делами и не предложил Сакки комедий на следующий сезон. Публика, привыкшая к некоторому регулярному рациону, ворчала, не видя ожидаемого появления новинок. Их, быть может, встретили бы прохладно, если бы я их дал, но их спрашивали настоятельно, поскольку я отказался. Окликали актеров на сцене, упрекая за то, что я отошел от их театра. Труппа актеров прибежала ко мне, бросилась к моим ногам и обрушилась на меня с мольбами и ласками. Вместо того, чтобы рассмеяться им в лицо, как стоило бы, я был серьезен, но сказал очень решительно, что не намерен больше создавать волшебные сказки. Я хотел совсем отказаться от театральной поэзии, но неотступные просьбы компании Сакки и особенно опасность полного её разорения, которую она с ужасом почувствовала, заставили меня решиться пообещать несколько
С бегством Гольдони пришел в упадок театр Сан Сальваторе, расположенный в центре города, в самом популярном квартале. Его Превосходительство синьор Вендрамини, владелец этого театра, прислал ко мне некоего аббата с любезными комплиментами и предложением оставить Сакки и его труппу; он предложил мне большие финансовые льготы, чтобы я пришел на помощь компании Сан Сальваторе. Я ответил вежливым отказом, заявив, что не пишу, чтобы разбогатеть, и не могу по чести отказаться от своих друзей. Его Превосходительство предложил принять его услуги в качестве посредника для решения вопросов с актерами, которым я покровительствую. Сакки вступал во владение театром Сан Сальваторе на очень выгодных условиях и получал лучший зал в Венеции вместе с уверенностью сделать большие прибыли. Я не мог больше отказывать моим протеже в новом произведении; мне пришлось нарушить молчание, хотя бы из уважения к сеньору Вендрамини, но я попросил для этого значительной отсрочки. Теперь, по прошествии времени, когда я стал умнее, я знаю, что мои деликатные сомнения были самой большой глупостью в мире. Лучше бы я больше противился мольбам и меньше беспокоился о сантиментах. Мой отдых оказался под угрозой, не стоило создавать «Регула» и жертвовать для этого интересами своих близких. Всё-таки это вещи разной степени важности.
Причина гораздо более серьезная, чем предыдущие, о которой я ничего не говорил, побуждала меня удалиться от кулис. Нельзя безнаказанно играть с демонами и феями. Нельзя по своему желанию покинуть мир духов, если ты по неосторожности уже в него попал.
Все шло хорошо вплоть до представления «Турандот». Жизнь продолжалась обычным путем. Малые события моей жалкой судьбы происходили с естественной строгостью. «Счастливые нищие» не вызвали слишком много проблем или несчастий. Потусторонние силы простили мне эти первые безрассудства. «Женщина змея» и «Зобеида» привлекли внимание потусторонних сил к моей дерзости. Духи прислушивались к этим творениям в нерешительности, колеблясь между снисхождением и порицанием. «Синее чудовище» и «Зеленая птичка» возбудили их ропот. Однажды вечером меня обдало волной предчувствия, когда механизм сцены стал работать очень плохо. У главной актрисы внезапно случилась мигрень. Дважды пришлось отменять спектакль за час до открытия зала. Посреди импровизации отличный актер Дзанони потерял голос. Эти зловещие предупреждения должны были бы открыть мне глаза, но я был слишком молод, чтобы оценить по достоинству те опасности, которые окружили меня, в моей крови было слишком много сил, я даже чувствовал тайное удовлетворение, игнорируя предупреждения оракулов. Если куры отказываются есть, их бросают в воду, чтобы заставить пить, как поступал безрассудный Варрон [33] .
33
«Согласного судьба ведёт, несогласного тащит!» – латинский аналог народной итальянской поговорки (прим. перев.).
В день представления моего «Короля джиннов» возмущение невидимого врага проявилось в явной форме. На мне были новые панталоны, я взял чашку кофе в кулисах. Занавес поднялся. Внимательная и плотная толпа заполнила театр. Начался пролог пьесы, все предвещало успех, когда невольное содрогание, непреодолимый страх потрясли мои чувства. Мои руки задрожали, и я уронил чашку кофе на свои шелковые штаны. Уходя, ошеломленный, в комнату актёров, я оступился на лестнице и порвал на коленке эти уже испорченные штаны. Незнакомый голос нашептывал мне на ухо, что не следовало мне ставить «Короля джиннов», и как бы я не раскаялся вскоре в этой дерзости. До сих пор спрашиваю себя, не заслуживаю ли я действительно порицания за то, что общался несколько легкомысленно с существами, которые имеют право на наше уважение, хотя лишены тела. Есть определённые требования вежливости по отношению к разуму. Форма, объем и плотность необходимы для выполнения этих обязанностей, потому что нельзя требовать, чтобы вы целовали руки, обнимали колени духа, у которого нет ни рук, ни ног. Духи, понимая эти трудности и уступая нашей слабости, никогда не упускают случая временно принять человеческую форму, когда хотят засвидетельствовать свою покорность; но именно потому, что мы не можем выразить наше уважение внешними знаками, они могут придавать больше значения внутреннему чувству благоговения и разражаются гневом по отношению к неосторожному, который бравирует своим легкомысленным поведением. Христианская заповедь о возвращении кесарю кесарева, не предписывает ли человеку оказывать больше уважения существам невидимым, более могущественным, чем сам Цезарь?
Эти размышления пришли мне в голову слишком поздно. Потусторонний мир, действительно задетый, не захотел принимать извинений, которые я собирался принести. Когда он дал мне некоторые доказательства своего гнева, я колебался между двумя противоположными решениями – одно было жестким и смелым, другое более мудрым. Первым решением была война: я мог бы воспользоваться атаками и уловками, чтобы войти непосредственно в отношения с врагом, внимательно наблюдать, подлавливать его на его страстях, его ошибках, его смешных сторонах и неустанно выставлять их в моём театре. Таким образом, я обернул бы его злобу себе на пользу и пристыдил бы его наиболее чувствительным образом. Понимая уже природу духов, благодаря непосредственному их изучению и своему чтению, я смог бы найти в их частых посещениях средство пресечь их нападки. Феи поняли опасность, угрожающую им, они угадали мои мысли и не смели предаваться своей страсти из-за опасения потерять самих себя. Вместо того, чтобы поразить меня каким-нибудь большим несчастьем, что раздразнило бы мой поэтический язык, они удовлетворили свою обиду тысячей мелких беспрестанно повторяющихся уколов,
34
Четыре нижеследующих абзаца взяты из письма Карло Гоцци его брату Гаспаро. (Примечание П. де Мюссе)
Второе решение, которое предлагала мне осторожность, состояло в том, чтобы порвать со сказочным жанром, чтобы не выводить больше на сцену этот таинственный мир, который не желает быть познанным, опустить завесу, приподнятую на мгновение, но сохранить у фей благотворный страх того, что я буду вынужден разорвать в клочья эту завесу, если они доведут меня до отчаяния. Тем самым гнев духов немного утихомирится, и они никогда не дойдут против меня до последней крайности.
Я не советую никому подвергать себя опасностям, от которых я бежал. Феерическая литература ограничена некими рамками, потому, несомненно, что поэты мудрее и лучше информированы, чем я. Потусторонний мир смеется над невежеством и простотой кормилиц и нянюшек, сочиняющих сказки, не выходя при этом за рамки уважения, и не смешивающих никогда в своих рассказах описание персонажей и насмешки над ними. Что же касается арабских сказочников, которые глубоко проникли в этот ужасный мир, то это были любопытные и бесстрашные путешественники, которые, по-видимому, посвятили себя развлечению смертных, но бьюсь об заклад, они были наказаны; примечательно, что мы даже не знаем их имен. Их слава была украдена их и моими врагами, чтобы отбить охоту у подражателей. Для меня обошлось бы слишком дорого последовать по их стопам.
Я не говорил с достаточной деликатностью с феями и духами, – это ошибка, которую я признаю. Я позволил себе некоторые оскорбительные шутки и не всегда сохранял серьезный тон, которого требовал сюжет такой важности; но не мелочно ли, достойно ли духов разозлиться на меня из-за аллегорий, заимствованных из их сказочной жизни в честных и невинных целях? Ах! если бы все персонажи моих феерических пьес были животные или добрые люди, как мой император Китая в комедии «Турандот», не из-за чего было бы и сердиться. Моя самая большая ошибка была в том, что я ввёл в эти произведения Труффальдино, Тарталью, Панталоне и другие фарсовые персонажи, для которых все средства хороши, лишь бы рассмешить. Эти национальные маски, под видом глупости, дают волю своему ироническому остроумию и разговаривают непочтительно о ведьмах, волшебных палочках, дарах, проклятиях и жезлах, которые являются священными и почитаемыми предметами. Если Бог продлит мою жизнь, я прекрасно сознаю, что должен предпринять паломничество в Фессалию, Астрахань и Кашмир и босиком и с верёвкой на шее просить прощения за свои грехи у Морганы, Карабос и Пери-бану.
В этом состоит моя надежда, как будет видно из последующих моих злоключений, о которых я еще расскажу.
Глава XVI
Недоразумения. Препятствия. Преследования
Если бы я хотел рассказать о недоразумениях и помехах, которым меня подвергали злые силы, и не просто часто, но каждую минуту моей жизни, я составил бы об этом толстый том, способный рассмешить, при том что все эти неприятности приводили меня в бешенство.
Обычно, когда принимают одного человека за другого, ошибка основана на некотором сходстве в фигуре или в лице, но в моём случае дьявол не даёт себе слишком много труда. Вдруг, и я не знаю, в связи с чем, многие люди начали называть меня другими именами и путать с людьми, которые со мной совершенно не связаны. Однажды в Сан-Паоло я встретил бедного старого работника, совершенно мне незнакомого. Он кинулся ко мне, целовал подол моего платья и благодарил со слезами на глазах и от всего сердца за освобождение своего сына из тюрьмы. Я объяснил ему его ошибку и уверял, что он принял меня за другого. Он удвоил изъявления благодарности и, глядя мне в лицо, уверял, что я синьор Парута, его защитник и хозяин. Все мои усилия его разубедить в этом, оказались бесполезны. Несомненно, я делаю вид, что я не сеньор Парута, чтобы великодушно избавить себя от его благодарности. Добрый человек только больше проникался благодарностью, он следовал за мной по пятам и призывал благословение небес на мою голову и на все другие головы семьи Парута. Я узнавал сам и спрашивал у своих друзей, кто этот благословенный сеньор. Мне сказали, что патриций Парута – это тощий и больной человек, который в любом случае не похож на меня.
Каждый знает Микеле делл'Агата или знаком с ним – знаменитым импресарио нашей оперы. Всем известно, что он ниже меня на ладонь, толще на две ладони, одевается иначе, чем я, и имеет физиономию, совершенно отличную от моей; отчего же в течение нескольких лет и до самой смерти этого Микеле меня почти ежедневно останавливали посреди улицы и называли его именем певцы, певицы, танцоры и танцовщицы, хормейстеры, портные, художники и письмоноши? Я выслушивал множество жалоб, благодарностей, просьб о ложах и просьб о деньгах, ходатайств, молитв, жалоб, замечаний о декорациях и гардеробе. Я был вынужден отсылать или отказываться от посылок и писем, адресованных Микеле делл'Агата, с криками, с протестами, уверяя, что я совсем не этот Микеле; и все эти околдованные люди смотрели на меня косо и удалялись взволнованные, обеспокоенные, ища в умах мотивы, по которым Микеле мог не желать называться Микеле.
Раздосадованный этой неразберихой, я отправился одним красивым летним утром в Падую. Моя прекрасная подруга синьора Мария Канциани, известная танцовщица и умная женщина, проводила в этом городе последние месяцы своей беременности. Я направился к ней с визитом. Горничная посмотрела на меня, открыла дверь и сказала своей хозяйке: «Мадам, это сеньор Микеле делл'Агата, который хочет вас видеть». Я вхожу, и синьора Канциани разражается смехом из-за этой ошибки; к счастью, она её не разделяет. Выходя от неё, я пересекаю мост Св. Лаврентия и встречаю на этом мосту знаменитого профессора астрономии Тоальдо, которого я отлично знаю и который меня знает очень хорошо. Я приветствую его. Он смотрит на меня, серьезно снимает шляпу и говорит: «Привет, Микеле!» Затем идет своей дорогой и направляется по своим делам, как если бы он сказал что-то совершенно обыкновенное. Эта общая настойчивость меня удивляет: у меня кружится голова; я спрашиваю себя, не Микеле ли я на самом деле и не является ли недоразумением то, что я считаю себя Карло Гоцци. К счастью, Микеле не имел врагов, и никто не собирался ему мстить.