Беспредел
Шрифт:
С признаками "ослабления существующего строя" или с признаками "измены Родине" или без таковых. А есть признаки или нет — решал следователь. И честно об этом обвиняемому говорил. Могу тебя на три года оформить, а могу — и под "вышку" подвести, как, скажем, Анатолия Щаранского чуть не подвели за желание уехать в Израиль. Дали ему 12 лет и 5 ссылки по 64-й. Ордена тогда на Лубянку посыпались, как конфетти на новогоднем балу.
Специальная секретная методичка вышла, как надо такие дела вести. У нас в Большом Доме все от зависти просто умирали. Но это к слову. А ведь сидит передо мной не какой-нибудь действительно боец за идею, а обычный обыватель. Он и не понимает, какое преступление совершил. Ну, книжку читал, ну другим
В Москве одному не в меру ретивому профессору умудрились 3 года оформить за книжку маркиза де Кюстина "Николаевская Россия, 1939 год", признав ее через экспертизу "антисоветской". Но что хорошо понимал каждый, сидящий передо мной, — это что он в моей власти. Либо он запишет в протокол, что я от него требую, либо ему крышка. Это у каждого русского человека в генах. И "помогали следствию”, кто как мог. Правда, были случаи, когда не все гладко выходило, но это скорее были исключения, чем правило.
Вот так мы в КГБ жили и служили, выполняя директивы любимой партии. Я, когда в КГБ рвался, не представлял, чем мне в действительности придется заниматься.
А между тем, КГБ был единственным институтом страны, куда стекалась настоящая информация, как о внутренней жизни, так и о международных достижениях. Анализ этой информации, даже поверхостный, прежде всего показывал, что из СССР в западные спецслужбы идет такой поток разведывательной информации, да еще реальной по времени, что будь у нашей страны настоящее руководство, а не впавшие в маразм "кремлевские старцы", то оно бы имело все основания разогнать КГБ, занимавшийся неизвестно чем. Хотя у вас, конечно, были оправдания. Мы, повторяю, занимались тем, чем нам велела заниматься КПСС.
Я как раз в то время, помню, работал над делом знаменитого священника — отца Гудко по обвинению в религиозной пропаганде, что приравнивалось к пропаганде антисоветской. То есть все та же наша кормилица 70-я статья, как некогда у наших предшественников 58-я была кормилицей. Кабинет мой стал походить на музей при духовной семинарии; иконы, кресты самых разных размеров, религиозные книги (весь сейф был забит Библиями западногерманского и финского производства) и тому подобное.
Хотели мы было отца Гудко тоже по шпионажу провести: налицо была связь с заграничными центрами религиозного мракобесия, но, памятуя о прошлых проколах, решили оформить его по 70-й. И тут из Москвы пришла директива: пусть, мол, покается публично по телевизору, сознается, что служил ширмой для ЦРУ и ее грязных делишек, а коль согласится, то оформить его по 190-й на срок, который он уже отсидел, и выпустить.
Я по этому делу выезжал в командировку в Москву делиться опытом с тамошними товарищами, как надо правильно работать по 70-й статье, а заодно допросить нескольких свидетелей священника, проживавших в Москве и в области.
Принял меня генерал Попков — один из заместителей самого Председателя КГБ. Поинтересовался, как идет служба, есть ли проблемы и все такое прочее, но очень по-отечески. И тут уж не знаю, что на меня нашло, но выложил я ему все свои сокровенные мысли по поводу того, что не тем мы занимаемся, чем надо. Слишком много сил и средств тратим на поддержание чистоты идеологии (я выбирал наиболее мягкие выражения), а противник пользуется этим и фактически просвечивает всю страну рентгеновскими лучами насквозь, не встречая никакого организованного сопротивления.
И сейчас не могу сказать, откуда у меня смелость взялась. Видимо, на отеческий тон генерала купился. В старые времена за подобные высказывания могли запросто прямо из генеральского кабинета отвести в подвал и шлепнуть. А ныне со службы можно было вылететь "за нездоровые настроения" в шесть секунд.
Но генерал только снисходительно усмехнулся и, выйдя из-за своего массивного стола, сел рядом со мной. "Василий, — сказал он, положив мне руку на плечи, — вы, молодежь, всегда считаете, что мы, ваши старшие товарищи, уже оторвались от жизни настолько, что чего- то там не понимаем или вообще не понимаем ничего. Я всю жизнь, Вася, провел на партийной и чекистской работе. Сам был молод и тоже бунтовал: не тем мы, мол, занимаемся, чем нужно. Это общий удел молодых — считать себя умнее начальства. Знакомо мне это все. Время тогда было другое, и наши старшие товарищи не очень много нам объясняли. Сами должны понять и разобраться. А не поймете, не разберетесь, не почувствуете сердцем саму сердцевину, саму суть нашей работы, тем хуже для вас. Значит, не годитесь вы, не оправдываете оказанного вам доверия, и не место вам среди нас, а может быть, и вообще не место среди живых. Время было суровое, знаешь, наверное. Но тебе я объясню, Василий, суть происходящего, потому что вижу, что сердцем ты все понимаешь, а головой — нет. Это голова у тебя бунтует, а сердцем ты наш. Ведь точно я говорю, а?"
"Так точно, товарищ генерал-полковник", — запинаясь проговорил я, ошеломленный тем оборотом, который приняла наша беседа.
"Так вот, — продолжал генерал Попков, — есть у нас один главный противник. Ты, наверное, думаешь, что я тебе популярную лекцию по международному положению собрался читать и сейчас скажу: главный наш противник — Америка и вообще весь западный капиталистический мир, идет, мол, конфронтация двух политических систем и никакой разрядки в области идеологии быть не может. Нет, Вася, не об этом я хочу тебе сказать. Россия страна уникальная.
Я специально говорю Россия, а не СССР, чтобы ты правильнее понял. Всегда главным врагом русской государственности был ее собственный народ, с упорством дикой стихии пытающийся уничтожить то государство, в котором он живет. Только террор и тоталитарная система правления спасали Россию от развала. Поэтому все-население России делилось всегда на две неравных части: на тех, кого государство устраивало, и на тех, кто всеми силами пытался от государства — не от этого государства, а от государства вообще — сбежать, уничтожить его, развалить, ослабить максимально. Отсюда и долгое наше крепостное право, и огромная территория, и постоянные войны в надежде перевоспитать народ, сплотив его против внешней угрозы самому его существованию. Главным же оружием в руках врагов нашей государственности всегда были крики о свободе, демократии, о выборных институтах и тому подобное.
В такой стране, как наша, подобные лозунги всегда находили отзвук у миллионов людей. Но стоило их начинать воплощать в жизнь, как государство тут же оказывалось на грани катастрофы и развала. Поэтому эти лозунги страшнее танков и бомбардировщиков любого внешнего противника. Много страшнее, особенно сейчас. Пусть американцы просвечивают нас насквозь, сколько хотят. Пусть воруют наши военные секреты, если это им доставляет удовольствие. Но пользы от этого им никакой, как нам нет пользы от того, что мы воруем их технологические секреты. Одно моральное удовлетворение, что украли. И у нас, и у них. Потому что ядерный потенциал, ядерный паритет надежно, как никогда в истории человечества, охраняет мир.
И если о чем-то сейчас можно сказать совершенно определенно, так это только о том, что войны между нами и Соединенными Штатами никогда не будет, какие бы безответственные правители не пришли бы к власти и у нас, и у них. Потому что бросать в огонь войска и население правители при определенных обстоятельствах еще могут решиться даже сейчас, но вызывать огонь на себя никто из них никогда не захочет. Уж поверь мне. Не захотят в бункера навечно уходить ни у нас, ни у них. Никто. А раз войны не будет, то нам американцы и не страшны.