Беспредел

Бунич Игорь Львович

Именно в пустыни у Гудко во время обыска конфисковали по меньшей мере кубометра два запрещенных книг. Мы по этому поводу даже сделали представление патриарху.

— А номер машины этого Еремеева вы не помните? — спросил я.

— Да что вы, — изумился отец Глушко, — я на него и внимания никогда не обращал. Не помню, конечно.

— Ну, хоть московский номер был? — я начинал терять терпение.

— Вроде московский, — наморщив лоб, вспоминал священник. — Миша-то сам москвич был. Из Москвы, стало быть, приезжал. Да вот, помнится мне, что он не сам

за рулем сидел, а какой-то друг его подвозил. Иногда ждал в машине, а иной раз сразу уезжал. Но в дом ни разу не заходил. Я так даже решил, что это просто шофер.

— Описать его можете?

— Да я его толком и не видел. Светленький такой, помню, — отец Гудко тяжело вздохнул. — Вот бес попутал, грехи наши тяжкие, — и снова перекрестился.

— А с Еремеевым этим вы о чем-нибудь разговаривали? Рассказывал он вам что-нибудь о себе? — я злился, что у меня не было даже фотографии Бондаренко, чтобы дать ее священнику на опознание.

— Разговаривали, конечно, — признался Гудко, — о Боге главным образом, о смысле Бытия, о чудесах Божественных…

— Он что, тоже священник? — удивился я.

— Нет, — покачал головой отец Гудко, — в сан он не рукоположен, но очень образованный человек в богословии, в Божественной философии, в разных теологических науках.

"Интересно, — мелькнула у меня мысль, — где это у нас можно изучать теологию? Даже в духовной академии все науки изучают по методичкам идеологического отдела ЦК”.

— Он, наверное, вам и книжечки приносил разные, из-за которых вы здесь и находитесь. Правильно?

Отец Гудко молчал.

— И разговоры, наверное, вел с вами антисоветские, подбивая на разные клеветнические измышления против нашего общественного строя?

Гудко молчал, теребя бороду.

— Ну что, так и будете молчать? — опросил я, Или уже и сказать нечего?

— Вот так ведь оно и получается, — прервал молчание священник. — Вроде мы с вами, Василий Викторович, оба русские, в одной стране родились, на одном языке говорим. А на деле-то получается, что мы с вами как бы с разных планет жители. И вы меня не понимаете, и я вас не понимаю. То, что я добром считаю, на вашей планете злом называется. Я слово Божье глаголю, а вы это зовете клеветническими измышлениями на общественный строй, я Библию за священную книгу почитаю, а для вас это антисоветская литература только потому, что издана она в Мюнхене. Так что я могу вам сказать о моих разговорах с Мишей? Мне они кажутся интересными и полезными, а вы бы послушали — решили бы, что они антисоветские или как вы их там называете?

— Есть законы, — торжественно оказал я, — которые не мы с вами придумали, но которые мы обязаны выполнять. Любое государство обязано себя защищать. А что касается непонимания, то уверяю вас — подследственные преступники всегда плохо понимают следователя. И вы, Николай Дмитриевич, не хотите понимать, что совершили государственное преступление, распространяя литературу, заброшенную на территорию СССР с диверсионной целью спецслужбами Запада. Кстати, не призывал ли этот Еремеев к свержению существующего в стране общественно-политического строя?

Гудко молчал.

Последнюю фразу я говорил автоматически, размышляя о том, не устроить ли очную ставку Бондаренко и Гудко. Но решил этого не делать, поскольку и так достаточно вышел за рамки тех инструкций, которые мне дал Климов. Задав еще несколько вопросов Гудко о внешности Еремеева и убедившись, что тот совсем не был похож на Бондаренко (хотя его "светленький шофер" не выходил у меня из головы), я спросил, чем этот Еремеев занимался. Говорил ли он что-нибудь об этом?

— Я понял так, — ответил отец Гудко, — что он где-то философию преподавал. В институте каком-то. Я не интересовался подробно.

В институтах у нас преподается только марксистско-ленинская философия. Неужто это какой-то очередной псих, которых уже не мало расплодилось на кафедрах философии и истории КПСС. Начитавшись первоисточников, эти люди начинали, словно дети, искать правду, сбивать с толку студентов и, что самое печальное, искать запрещенные книги, надеясь именно в них найти ответы на мучившие их вопросы. И в итоге попадали в тюрьму.

Перед тем, как отправить священника обратно в камеру, я вынул из папки пару отпечатанных на машинке листков и подал их отцу Гудко.

— Это текст заявления, которое вы должны сделать по телевидению. Подумайте, почитайте. Если что-то вам особенно не понравится, то мы обсудим это и уберем. Что- то, может быть, вставим. Вам нет никакого резона отказываться. В зоне вам плохо придется. Там вашего брата не очень жалуют. Подумайте. Дело ваше к концу идет. Скоро суд. Так что думайте быстрее.

Я доложил Климову о результатах своей поездки в Лефортово. Он проглядел протоколы допросов Бондаренко и Гудко, ничего не сказал и положил их в сейф.

— А что это за Еремеев такой? — спросил я.

— Еремеев? — переспросил Климов. — Да есть такой. Очень интересный тип.

— А почему же он по делу не проходит? — продолжал интересоваться я.

Климов подошел к окну.

— Погода — роскошь, — проговорил мечтательно полковник. — Сегодня суббота? Поеду-ка я на дачу, порыбачу.

Он повернулся ко мне.

— Ладно, Вася. Спасибо за содействие. Не забуду. Можешь возвращаться домой. Ничего никому не докладывай. Начальников твоих предупредим. Иди выписывай билет, пока канцелярия работает. А то разбегутся все перед выходными.

Я понял, что мне ничего больше знать не положено, и решил от дальнейших вопросов воздержаться.

По дороге на вокзал, куда меня любезно подбросили на казенной машине, я ловил себя на том, что продолжаю постоянно думать об этом странном доме в Дуброво, где так драматически сплелись судьбы якобы незнакомых людей: подполковника Бондаренко и священника Гудко. И, конечно, об этом "интересном типе", как выразился полковник Климов, то есть о Мише Еремееве. Я уже достаточно долго работал в КГБ, чтобы интуицией почувствовать, что вся эта история очень темная, и я в нее вовлечен совсем не случайно.