Беспредел
Шрифт:
Значит, главным врагом у нас остается наше собственное население и главным образом те, кто пытается взбудоражить его вольно или невольно разговорами о демократии, о свободе. Кто книжки всякие читает и другим пересказывает, а то и множит их, распространяя. Я лично бы таких стрелял, но понимаю, что этого сейчас делать нельзя. Только начни и пошло-поехало. Но изолировать их от общества просто необходимо. Всех! Без всякой жалости. Сколько их? Да сколько угодно. Хоть половину страны, это я условно говорю. Ты сам знаешь, что таких у нас меньше двух процентов. Пусть уезжают, куда хотят, пусть в лагерях специальных живут или на поселениях, но общество не разлагают. Потому что на карте не наша с тобой судьба, не благополучие кремлевских стариков, как многие думают, а судьба государства.
Дай им волю, дай настоящую
”Я все это понимаю, товарищ генерал, — сказал я, — я понимаю, что идеологический фронт самый важный, а идеологические диверсанты — самые опасные. Но неужели наша страна такова, что любая либерализация ее внутриполитической жизни приведет к катастрофе и к гибели?”
”Не только внутриполитической, но и внешнеполитической, — уточнил генерал. — Мы обязаны быть агрессивными, всегда кому-нибудь угрожать, чтобы нас боялись. Только так мы сможем выжить как государство. Только в условиях жесткой конфронтации и внутри страны, и за рубежом. Даже слабые мы обязаны быть агрессивными. Иначе нам конец”.
Я слушал генерала, как, наверное, никого и никогда в своей жизни. Я обратил внимание, что он ни словом не обмолвился о "бессмертных идеях коммунизма”, о неизбежной победе дела Ленина, о величии КПСС, членами которой мы оба были. Он говорил только о русской государственности. Ему в то время было около 60-ти лет, но выглядел он моложе в своем безупречно сшитом французском костюме, в элегантных западногерманских очках и в оксфордских полуботинках. Его кабинет украшала строгая финская мебель, японский телевизор, американские телефоны и компьютеры. Только портрет Дзержинского на стене был отечественного Производства.
Мне вдруг подумалось, а не изготовляет ли уже какая-нибудь западная фирма и портреты вождей для начальственных кабинетов. И при этом генерал очень убежденно говорит о русской государственности. Значит, они согласны бесконечно воевать со своим народом, остановить всякую жизнь в стране, погасить все творческие порывы, но только сохранить государство, перейдя при атом почти полностью на западное иждивение? Голова у меня шла кругом. Россия, государство — это были, конечно, фундаментальные понятия для меня, сведенные в слово "Родина”, но схема генерала Попкова имела явные изъяны и вела к такому же крушению государства, как и демократические свободы. Генерал сам говорил о войне, а война ведется самыми разными методами. Он же предполагал только один.
Но то, что сказал мне генерал Попков, крепко в душу засело. Я это понимал подсознанием, но объяснить себе не мог. А он просто объяснил: ВОЙНА! Вечная война правительства с народом и народа с правительством. И крепостное право нужно было, чтобы народ не разбежался, а работал. То-то его так боялись отменить, а как отменили, так все и пошло наперекос до развала в 1917-ом году. Но ведь и не отменить было нельзя.
Страна зашла в тупик, и отмена крепостного права была единственным выходом из этого тупика, но выходом, ведущим к гибели. И сейчас страна в тупике, и каждый уже понимает, что выходом является смена общественного строя, чтобы из тупика выйти. А куда выйти? Снова к очередной катастрофе? Или спокойненько топтаться в тупике, имитируя движения вперед, радуясь тому, что под ядерным зонтиком никто тебе особого вреда в этом тупике не причинит. Не будет ни Крымской войны, ни Японской, ни Первой мировой, а останется одна только наша внутренняя ВЕЛИКАЯ ВОЙНА, постоянно отбрасывающая нас на задворки мировой цивилизации и загоняющая в очередной тупик.
Но, может быть, эту войну можно как-то прекратить? Если понять ее причины и истоки, ее генезис, говоря научным языком, то возможно будет наконец и заключить МИР? В голове моей крутились эпизоды и целые эпохи нашей русской и советской истории, но это был калейдоскоп, в котором не так легко было сразу разобраться…
От генерала Попкова я направился к заместителю начальника 3-го Главного Управления КГБ СССР полковнику Климову, который не сегодня-завтра готовился стать генералом. Человек он был непонятный. Долгое время курировал различные научно-исследовательские институты ВПК, работал и за кордоном, а теперь направлял работу идеологических контрразведок во всесоюзном масштабе. Фактически он был моим прямым начальником. Я докладывал ему все детали дела отца Гудко и именно он порекомендовал мне решение этого дела с публичным покаянием священника по телевидению.
Это было легче сказать, чем сделать. Отец Гудко имел склонность к мученичеству раннехристианских пророков и решительно отказывался даже разговаривать на эту тему. Конечно, в нашей практике было немало способов склонения подследственных к так называемому сотрудничеству со следствием. Помимо выбора статей, о котором я уже упоминал, существовало и много других. Подследственного можно было лишить передач, посадить к нему либо заключенного с явным умственным расстройством, либо уголовника с блатными манерами, хорошо перед этим проинструктированного. Но в деле отца Гудко Климов ни на одно из подобных мероприятий разрешения не дал. Встретил он меня благодушно. Поговаривали, что это благодушие — всего лишь маска, но если это была и маска, то очень прочно приклеенная.
— Садись, — сказал он мне, — и хвастай. Чем облагодетельствовало тебя начальство?
— Беседой, — ответил я, улыбаясь в тон полковнику.
— Если начальство удостаивает подчиненного беседой, — ухмыльнулся Климов, — то оно явно чем-то озабочено. Видимо, оно озабочено непониманием подчиненными своей главной задачи?
Я предпочел отмолчаться.
— Ты слышал о деле подполковника Бондаренко? — неожиданно переменив тему, спросил полковник.
— Слышал, — подтвердил я.
Подполковник Бондаренко работал тут на Лубянке. Он получил подполковника в 28 лет. Такой головокружительной карьеры не знала послевоенная госбезопасность. Тем более что у Бондаренко не было никакой "мохнатой руки", которая двигала бы его вверх по служебной лестнице. Он был, как говорится, контрразведчиком Божьей милостью. Используя свои тайные связи и нелегалов-информаторов, работая в каком-то поэтическом вдохновении, Бондаренко вышел на целый клубок иностранных резидентур, работавших без дипломатического прикрытия не только в таких крупных городах, как Москва, Ленинград, Свердловск, Киев и Челябинск, но и почти во всех городах, которые на карте СССР не значились, поскольку были закрытыми и строжайше засекреченными. С помощью своей агентуры Бондаренко составил великолепную программу дезинформации западных разведок и, используя внедрение в резидентуры своих людей, подбирался уже к знаменитой компьютерной информации в сердце ЦРУ в Ленгли.
Мы в Ленинграде тогда, естественно, ничего о его деятельности не знали. А узнали, да и то в общих чертах, затуманенных слухами, когда пришло сообщение, что подполковник КГБ Бондаренко схвачен при попытке передать секретные шифры КГБ представителю посольства США. Представитель посольства был выслан из СССР, а Бондаренко — судим по 64-й статье (измена родине с признаками шпионажа) и приговорен к расстрелу.
В настоящее время он находился в Лефортово, ожидая решения своей судьбы по апелляции в Верховном суде и коротая время в камере смертников. Мне как-то с самого начала не верилось, чтобы такой опытный сотрудник как Бондаренко сам бы пошел на связь с посольским работником, чтобы передать ему какие-то там шифры. Естественно, что та контрразведывательная сеть, которую создал Бондаренко чуть ли не на всей территории СССР, была разгромлена. Нам в Ленинграде никто, конечно, не говорил, что это сеть Бондаренко, но по многим признакам мы об этом догадались сами.
— Главная вина Бондаренко, — сказал Климов, глядя поверх моей головы на портрет Андропова, — заключалась в том, что он неправильно понял свою главную задачу. Американцам совершенно не нужны были наши шифры.
— А что же им было нужно? — осторожно поинтересовался я, совершенно не понимая, куда клонит Климов. — Либо Бондаренко с самого начала работал на них и они его сдали. Либо Бондаренко неожиданно решил сам переметнуться к противнику, избрав не самый остроумный способ. Либо…
— А что им было нужно, — задумчиво произнес Климов, — мы и должны выяснить с тобой, Василий.