Беспредел
Шрифт:
Первые несколько лет царствования лучше всего характеризуются страстной и, естественно, анонимной публицистической листовкой, широко распространенной в столицах и губернских городах. В ней говорилось: "Положение государства ужасно. Со стороны Грузии и Астрахани надвигается чума, все кочевые племена до самой китайской границы находятся в восстании. Внутренняя и иностранная торговля стала, среди уральских казаков и рабочих на пермских железноделательных заводах бунт, в немецких губерниях крестьяне только и ждут сигнала для восстания. В столицах царит дороговизна, окраинные губернии голодают и страдают от недостатка работников вследствии рекрутских наборов и мобилизации запасных. Подати и налоги разорили все классы общества… Две войны истощили финансы, не принесли никакой пользы и только способствовали окончательному разорению крестьянства. Армия потеряла сознание своего достоинства, у нее нет доверия к своим немецким начальникам, она плохо питается и плохо вооружена. С флотом дело обстоит еще хуже, чем с армией. Может ли народ доверять государю, который его так обманул?.. Новый же союзник царя знает не только все тайны русского кабинета, но и держит шпионов во всех губерниях государства и готовит изолированной России уничтожающую войну. Тем временем Россия ведет бесславную войну с Турцией, а Персидская война тянется без всякого успеха. В то же время грозно поднимаются Англия и Швеция. А Наполеон все усиливает свое могущество, готовый каждую минуту ринуться на ослабленную Россию".
Стоило прекратить повальный террор, и каждый, кому не лень, начинает учить императора и угрожать ему письмами типа: "Государь, вспомните о судьбе Ваших отца и Деда. Такая же участь ждет и Вас, если…"
Губернаторы
Военно-полицейский террор Николая I. Разгон картечью мятежных полков, аресты заговорщиков, пресечение последней попытки политически издыхающей русской гвардии заявить о себе как о политической силе. Создание "Третьего отделения" — принципиально нового карательного аппарата — предтечи послесталинского КГБ по всепроникаемости и глобальному надзору. Кнуты, плети и шпицрутены. Превращение страны в огромный военный лагерь, окруженный жандармами и полицией. Гибель Пушкина и Лермонтова, отправка на каторгу Достоевского, ссылка в солдаты Баратынского и Шевченко, объявление сумашедшим Чаадаева, арест Долгорукова, бегство за границу Герцена. Подавление польского восстания, войны с Турцией и на Кавказе, бряцанье оружием на всю Европу. Ужас маркиза де Кюстина, приехавшего в Россию в 1839 году: "Эта страна находится на постоянном военном положении. Она не знает мирного времени!" И никогда не знала, следовало бы добавить.
Бунты и восстания следовали непрерывной чередой и подавлялись с неимоверной жестокостью. Очевидец описывает казнь виновных в бунте одного из военных поселений (в 1832-м году): "Виновных в нашем округе оказалось около 300 человек. Забитые в тяжелые деревянные колодки обвиняемые просидели в тюрьме до Великого поста 1832 года в томительном ожидании окончательного решения своей участи. Наконец, участь была решена: одних приговорили к наказанию кнутом на так называемой кобыле, а других — к прогнанию шпицрутенами. Кобыла — это доска длиннее человеческого роста, дюйма в три толщины и в поларшина ширины. На одном конце доски — вырезка для шеи, а по бокам — вырезки для рук, так что, когда преступника клали на кобылу, то он обхватывал ее руками, и уже на другой стороне руки схватывались ремнем. Шея притягивалась также ремнем, равно как и ноги. Кнут состоял из довольно толстой и твердой рукоятки, к которой прикреплялся плетеный кнут, длиною аршина полтора, а на кончик кнута ввязывался 6—8-ми вершковый сыромятный ремень, четырехгранный, в карандаш толщиной… Наступило время казни. На плацу была врыта кобыла. Близ нее прохаживались два палача, парни лет 25-ти, отлично сложенные, мускулистые, широкоплечие, в красных рубахах, плисовых шароварах и в сапогах с напуском. Плац был оцеплен казаками, а за ними толпились родственники осужденных. Около 9 часов утра прибыли на место казни осужденные к кнуту. Одни из них были приговорены к 101-му удару кнутом, другие — к 70 или к 50, а третьи — к 25 ударам кнута. Приговоренных клали на кобылу по очереди, так что в то время, как одного наказывали, все остальные стояли тут же и ждали свое!) очереди. Первого положили из тех, которым был назначен 101 удар. Палач отошел шагов на 15 от кобылы, потом медленным шагом стал приближаться. Кнут тащился между ног палача по снегу. Когда палач подходил на близкое расстояние от кобылы, то высоко взмахивал правой рукою кнут, раздавался в воздухе свист и затем удар… Первые удары делались крест накрест, с правого плеча по ребрам под левый бок, и слева направо, а потом вдоль и поперек спины. Палач с первого же раза глубоко прорубал кожу и после каждого удара он левою рукою смахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимого глухой стон, который умолкал скоро. Затем их уже рубили как мясо. Отсчитавши ударов 20 или 30, палач подходил к стоявшему тут же на снегу полуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался за работу. При казни присутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавал ни стона и никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда ему развязывали руки и доктор давал понюхать спирт. Когда при этом находили, что человек еще жив, его опять привязывали к кобыле и казнь продолжалась. Под кнутом ни один не умер (помирали на второй или третий день после казни). Между тем, каждый получил определенное приговором суда число ударов. Но ударами кнута казнь не оканчивалась. После кнута казнимого снимали в кобылы и сажали на барабан. На спину, которая походила на высоко вздутое рубленное мясо накидывали какой- то тулуп. Палач вынимал из коробки клеймо — нечто вроде штемпеля из острых стальных шпилек и со всего маху бил этим клеймом по лбу и щекам осужденного, выбивая на них слово КАТ(оржник). После отнятия клейма из ранок сочилась кровь. Палач натирал кровавые буквы каким-то ворошком, так что в каждой прорези оставался черный след, образуя знак, который сохранялся на всю жизнь…
Наказание шпицрутенами происходило на другом плащу, за оврагом. Музыка играла там целый день — барабан и флейта. Два батальона солдат, всего тысячи в полторы, построены были в два параллельных друг другу круга, шеренгами лицом к лицу. Каждый из солдат держал в левой руке ружье у ноги, а в правой — шпицрутен. Начальство находилось в середине и по списку выкликало, кому когда выходить и сколько пройти кругов и сколько получить ударов. Вызывали по 15 человек осужденных, сначала тех, которым каждым следовало по 2000 ударов. Тотчас спускали у них рубашки до пояса, голову оставляли открытою. Затем каждого ставили один за другим гуськом таким образом: руки преступника привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота, причем очевидно: вперед бежать было невозможно, нельзя также и остановиться и попятиться назад, потому что спереди тянут за приклад два унтер-офицера. Под звуки барабана и флейты несчастные начали двигаться друг за другом. Каждый солдат делал из шеренги шаг вперед правой ногой, наносил удар и опять становился на свое место. Истязуемый получал удары с обеих сторон. Если кто падал и не мог идти, то подъезжали сани-розвальни, клали на них обессиленного, помертвевшего и везли вдоль шеренг. Удары продолжали наноситься до тех пор, пока несчастный ни охнуть, ни вздохнуть не мог. В таком случае подходил доктор и давал понюхать спирту. Мертвых выволакивали вон за фронт. Начальство зорко наблюдало за солдатами, чтобы из них кто-нибудь не сжалился и не ударил легче, чем следовало. Среди присутствовавших находились отцы, братья и другие родственники наказуемых. Всем зрителям довелось пережить страшные, едва ли не более мучительные часы, чем казнимым. Но мало того, между осужденными и солдатами, их казнящими, существовали, как и водится в военных поселениях, близкие родственные связи: брат бичевал брата, сын истязал отца. Ни одному из наказанных шпицрутенами не было назначено менее 1000 ударов. Большей же частью давали по 2 и даже по 3 тысячи ударов. Братьям Ларичам, как распространителям мятежа, дано по 4000 ударов каждому. Оба на другой день после казни умерли. Перемерло, впрочем, много не казненных”.
Официально смертной казни в стране не была. Многие из чиновников, как и в короткий сталинский
Своим идеалом Николай Павлович считал Петра I и, как мог, подражал своему кумиру, пытаясь пользоваться доставшимися ему по наследству методиками. С покойным преобразователем его роднила и невероятная работоспособность — царь трудился по 24 часа в сутки, забываясь иногда коротким сном на жесткой солдатской койке. На войне — как на войне! Он отлично понимал, что ведет войну. Невзирая на развязанный в стране террор, а, возможно, благодаря именно ему, Николай без охраны прогуливался по Невскому проспекту, раскланиваясь с дамами. Неизвестно ни одного случая даже попытки покушения ни на Петра, ни на него. Он знал в лицо и по именам всех дворников и городовых Петербурга, всех офицеров гвардии и половину армейских. Его перо, разбрызгивая кляксы, перечеркивало на полицейских рапортах резолюции околоточных надзирателей и чертало собственные решения по поводу наказания какого-нибудь пьяного кучера, сбившего на темной улице какого-то обывателя. Он лично присутствовал на всех учениях армии, флота и основанного им корпуса жандармов. Он сам рисовал эскизы униформы, определял колею железных дорог, руководил подавлением польского и венгерского восстаний, войнами с Турцией и Персией, проводя активную и агрессивную внешнюю политику, опираясь на многомиллионную армию. Он читал все выходившие в России книги и журналы, принимая решения о судьбе и книг, и их авторов. Он сам составляет цензурные правила, определяя, что можно писать, а что — нет. "Я сам буду твоим цензором,” — говорит он Пушкину и даже покрывает великого поэта, когда служба безопасности, создав специальную комиссию, пытается найти и "примерно наказать" анонимного автора Гаврилиады". Царь лично руководит широкомасштабной кампанией по диффамации книги маркиза де Кюстина "Россия, 1939 год", которая по размаху и подключенным государственным силам может только сравниться с подобной же кампанией по диффамации солженицынского "Архипелага ГУЛАГа". Вслед за всеми своими предшественниками Николай, не покладая рук, строит большевистскую Россию, еще не понимая этого. В Париже русский посол будит среди ночи французского министра иностранных дел. Война? О, нет. Просто в одном из парижских театров готовится к постановке пьеса "Смерть Павла I", которого в России официально считают умершим от апоплексического удара. Царь просит снять эту пьесу с постановки. Очень просит, а то он будет вынужден прислать на премьеру 2 миллиона зрителей в серых шинелях, чтобы пьесу освистать. Пьесу снимают. Это вводит в искус. Создается впечатление, что слабая и уже разложенная демократией Европа представляет из себя законную добычу для громко лязгающего зубами милитаристического монстра, выдрессированного кнутом и шпицрутенами. Благоприятнейшая обстановка для аннексии Турецких проливов и захвата Константинополя, что стало навязчивой идеей русских правительств со времен Екатерины, когда турок удалось вытеснить из Крыма и загнать за Прут. Недаром все русские цари называют своих младших сыновей Константинами в надежде посадить их на Константинопольский трон, создав новую царственную ветвь династии.
Жесточайший разгром в последовавшей затем Крымской войне, гибель всего Черноморского флота, взятие союзниками Севастополя и позорный Парижский мир могли бы дать Николаю возможность правильно оценить суть петровских методик. Но царь не пережил этих событий. Узнав о высадке союзного десанта в Крыму и о разгроме армии под Альмой, где из нарезных штуцеров была в буквальном смысле слова расстреляна шеренга русских солдат, нисколько не изменившихся ни по тактике, ни по вооружению со времен Бородинского боя, царь умер (по некоторым сведениям — покончил с собой), предоставив своим наследникам выводить страну из того маразматического тупика, куда он ее завел.
Следующая глава называлась "Вторая попытка заключить мир". Сменивший на престола Николая его старшин сын Александр предпринял решительную попытку добиться мира и гражданского согласия в стране. Отмена крепостного права, военная реформа, гласное судопроизводство, рождение русской адвокатуры, смелые проекты конституционных преобразований, попытка примирения даже с евреями, отмена рекрутских наборов и телесных наказаний — это лишь малая толика того, что успел сделать этот монарх, оставаясь при всем том обычным русским царем, для которого не писаны никакие законы. "Слабый царь", — быстро поняла благодарная Россия и начала охоту на своего самодержца, как на бешеного волка, подогреваемая интеллигенцией, получившей свободу книгопечатания, феодальной реакцией, в ужасе не видящей для себя места в новой России, и разросшимся царским семейством, напуганным не меньше других и раздраженным вечными матримониальными похождениями своего главы. Семь покушений пережил Александр II, но восьмое все-таки добило его как раз в тот момент, когда на его столе уже лежал проект, по сути дела превращающий Россию в Конституционную монархию. Деятельности Александра мешали, как могли. Новое Польское восстание, вспыхнувшее в разгар реформ, чуть не задушило их в зародыше, экспансия в Средней Азии и на Кавказе, русские войска, остановленные всего в восьми милях от Константинополя, передельные бунты и первые стачки — всего бывало в это интереснейшее время, но мира не последовало, а восемь покушений на царя говорили сами за себя.
Бомба террористов, разорвавшая все мечты о мире и согласии в стране, повлекла за собой, что вполне естественно, новую волну правительственного террора. Началось угрюмо-полицейское и не очень умное (чтобы не сказать глупое) царствование Александра III, заложившее смертоносные мины под будущее страны. Если идеалом Николая I был Петр, то идеалом Александра III был сам Николай. Но, увы, управлять Россией николаевскими методами было уже невозможно, но желание было столь велико, что была сделана попытка отбросить Россию на пол столетия назад. Посыпались законы о печати, с цензуре, о полиции. Были введены новые законы "Об оскорблении Величества", как будто списанные с брежневской 70-ой и 64-ой статей УК РСФСР. Оскорблением Величества признавалось не только оскорбление непосредственное, но и заочное, т. е. направленное на портреты, статуи и вообще на всякие изображения Государя Императора и Членов Императорского дома. Любые замыслы на жизнь и здоровье царя, независимо даже от степени личного участия в этих замыслах, карались смертной казнью. Далее в законе говорилось: "Составление и распространение письменных, печатных и иных сочинений или изображений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам Государя или к управлению Его государством карается каторгой на срок от 10 до 12 лет". За простое хранение подобных сочинений полагалось длительное тюремное заключение. Произнесение же "дерзких и оскорбительных слов в адрес верховной власти" каралось каторжными работами на срок от 6 до 8 лет. В отличие от Николая I, который свободно прогуливался по улицам столицы, его подражатель решил не рисковать. Убийцы Александра II пообещали ему ту же участь в специально отпечатанных листовках, потребовав освобождения террористов, бросивших бомбу к ногам его отца. Террористов публично повесили, но новый царь предпочел укрыться от неожиданностей в Гатчинском дворце, охраняемом по всем правилам осажденной крепости. Правительство явно теряло инициативу в войне. Царя быстро прозвали "гатчинский узник”, поскольку "возлюбленный и обожаемый монарх” не смел носа высунуть за пределы той крепости, в которой он заперся от "обожавшего” его народа, будучи уже не в силах запустить в России настоящий петровско-николаевский террор. Редкие выезды царя в столицу или в Крым происходили с принятием таких мер безопасности, к каким не прибегал и гауляйтер Кох в 1942-м году на оккупированной территории. Задолго до проезда "гатчинского узника" по всему пути на тысячи верст расставлялись солдаты с заряженными боевыми патронами винтовками. Солдаты эти должны были стоять спиной к железнодорожному пути, направив винтовки на страну. Железнодорожные стрелки наглухо забивались. Пассажирские и товарные поезда загонялись в тупики. Кому-либо выходить из вагонов запрещалось под страхом немедленного ареста. Вокзалы и станционные помещения запирались и опечатывались, все управление пути переходило в руки службы безопасности. При этом никто не знал, в каком поезде следует царь, "царского поезда" вообще не было, а было несколько поездов "чрезвычайной важности”. Все они были замаскированы под" царский” и никто не знал, какой настоящий.