Бессердечный
Шрифт:
Сверху лежала неоконченная поэма «Живущий в ночи», для меня интереса она не представляла, но вот дальше обнаружились листы писчей бумаги, изрисованные набросками стройной женской фигуры. Узкая талия, высокая грудь, крутые бедра. Заманчивый изгиб спины развалившейся в неге девушки. Развалившейся именно на этом диване!
Меня всего затрясло, но стоило только перевернуть лист, как и вовсе помутилось в глазах. Со следующей страницы на меня смотрело девичье лицо. Не столь искусно выполненное, как рисунки Шарля, но вполне узнаваемое.
На меня смотрела Елизавета-Мария.
Моя Елизавета-Мария!
В этом не было ни малейших сомнений.
Ноги подкосились, я плюхнулся на стул, дотянулся до графина и дрожащими руками налил себе воды. Жадно осушил стакан и попытался собраться с мыслями.
Альберт не вел никакой игры, теперь это было очевидно. Излишне впечатлительный поэт просто поддался противоестественному обаянию суккуба. Он не был причастен к похищению патента и таинственному исчезновению дочери главного инспектора. Не пытался направить полицию по ложному следу и не совершил ничего дурного, за исключением того, что влюбился не в ту женщину.
А вот я… Я слишком легко поверил в его виновность, и это жгло почище раскаленного железа.
Я бросил листы на стол, взломал один ящик, другой, третий. Переворошил их содержимое, потом взял из буфета бутылку рома, распахнул окно и вышиб его так, чтобы осколки попадали внутрь. Выкинул бутылку на улицу и быстро покинул апартаменты, не забыв прихватить брошенный на полку котелок.
Кто-то вломился с улицы, только и всего.
Но на душе было на редкость мерзко. Связь с суккубом еще никого ни к чему хорошему не приводила; поэта надо было спасать.
Когда спустился на первый этаж, Альберт пил вино у стойки бара и любовался скакавшими на сцене полуголыми красотками. На мою задержку поэт не обратил ни малейшего внимания; его всегда вдохновлял вид стройных женских ножек вне зависимости от того, был он в очередной раз влюблен в кого-нибудь или нет.
И даже с учетом моей задержки извозчика пришлось ждать никак не меньше четверти часа.
– Самые предусмотрительные ждут в соседних кабаках окончания представления и ломят с публики тройную цену, – с усмешкой сообщил мне Альберт, когда мы забрались в закрытую коляску и покатили по залитым дождем улочкам греческого квартала.
Извозчик, от которого густо пахло винным духом, сделал вид, будто ехидного замечания не расслышал, и за честь коллег вступаться не стал. А может, и в самом деле не расслышал – он то и дело клевал носом, сразу встряхивался и растирал по лицу брызги дождя, но вскоре все повторялось по новой.
Поэта это наблюдение почему-то привело в неописуемый восторг, он развеселился и принялся сыпать одной байкой за другой. Не прекращал травить анекдоты он даже в термах, где его, по счастью, хорошо знали и потому пропустили нас внутрь, не заставив выстаивать огромную очередь, которая начиналась еще на крыльце огромного, выстроенного в древнегреческом стиле здания общественных купален. Идея погреть косточки в столь ненастную погоду пришла в голову вовсе не нам одним.
В просторном вестибюле, где оказалось не протолкнуться,
– Таинственное происшествие! – кричал он, перекрывая гомон людей. – Пропажа тел из городского морга! Полиция в тупике! На город надвигается шторм! Порт закрыт!
Альберт купил газету, но читать ее не стал, свернул и сунул в карман плаща. Миновав битком забитый буфет, мы направились прямиком в раздевалку. Оставили там в шкафчиках одежду, закутались в тоги и прошли в заполненное паром помещение. Горячий воздух окутал со всех сторон, навалился жаром и влагой, прогнал промозглый уличный холод, заставил расслабиться и позабыть обо всех проблемах и заботах.
Но надолго выбросить из головы тягостные мысли не получилось. Я решительно не знал, как сообщить приятелю, что его возлюбленная – суккуб.
Мы устроились на горячих камнях у самого входа, где было не столь жарко; я пил лимонад, Альберт то и дело прикладывался к кубку с вином. Клубы пара окутывали нас, скрывали других посетителей, скрадывали слова, превращая их в один беспрестанный гомон. Обычно я чувствовал себя в термах не в своей тарелке и тщательно следил, чтобы одеяние прикрывало все татуировки, но сегодня эта забота отступила на второй план. Я должен был рассказать обо всем другу, но никак не мог подобрать нужных слов.
– А знаешь, Лео! – произнес вдруг поэт. – Я решил тряхнуть стариной и отправиться в путешествие. Весна в Париже, лето в Лондоне, осень в Персии или Новом Свете, а зимой снова вернуться в Новый Вавилон. Это будет поистине замечательное путешествие!
Я кивнул и осторожно поинтересовался:
– И как на это посмотрит твоя дама сердца?
Альберт беззаботно рассмеялся.
– Она всецело меня поддержала! В ближайшие дни она станет свободна, и мы улетим из этой дымной клоаки, как пташки из клетки – на волю. Только я и она. Не расстраивайся, буду присылать тебе открытки.
– Очень мило с твоей стороны, – кисло улыбнулся я.
Суккуб вознамерилась освободиться в ближайшие дни? Учитывая, что лишь смерть могла разлучить нас, звучало это несколько обескураживающе.
– Цветущие каштаны на Монмартре! – мечтательно уставился в потолок Альберт, заложив руки за голову. – Туманные вечера в Лондоне! Я знаю там такие места, просто удивительные! Мы будем счастливы и беззаботны.
И у меня язык не повернулся разбить эти мечты. Я струсил. Просто побоялся причинить другу боль. Решил подождать, пока ситуация не разрешится сама собой.
Удивительно, но, отлично разбираясь в чужих страхах, я был не в силах справиться с собственными. Трус – это как невидимое клеймо на всю жизнь.
Но смотреть на благостную физиономию поэта не было больше никаких сил, поэтому я решил хоть немного привести его в чувства.
– Альберт, дружище, – не удалось удержаться мне от ехидного смешка, – а ты уверен, что получишь разрешение на выезд на континент? Не тебя ли всю ночь продержали в полицейском участке?
Поэт только отмахнулся: