Бессмертный избранный
Шрифт:
Я вижу, что моей одежды нет. Видимо, наместник отдал приказ постирать ее. Для меня приготовлена другая, и мне это не нравится. Как будто Асклакин нарочно заставляет меня принимать свои милости, чтобы сделать должником.
— Где моя одежда?
— Она еще не высохла, — отвечает она. — Я принесу ее позже. Я почистила твой корс, постирала в ручье рубушу. Фиур дал тебе рубушу и корс своего сына. Он одного возраста с тобой.
— Хорошо, — говорю я, чувствуя, что болтовня Нуталеи меня уже утомляет. — Иди. Передай фиуру, что я к нему зайду, когда оденусь.
В глазах ее плещется гнев, но она не
Я сажусь на постель и одеваюсь. Свободные штаны-сокрис с широким кушаком, серая рубуша с длинными рукавами — из добротного материала, ладно скроенная, сшитая для сына наместника, а вовсе не для незваного гостя, принесшего дурные вести. Все мне почти впору. Я умываюсь водой из чана и провожу мокрой рукой по волосам. Наместник наверняка уже проснулся, и мне стоит навестить его.
Я распахиваю окно, впуская в комнату воздух. Ветер доносит до меня разговоры болтающихся поблизости людей. Они произносят слова так же, как произносят их дома. На какое-то мгновение мне кажется, что в своей деревне. Всего лишь мгновение — а потом дверь позади открывается, и голос фиура возвращает меня в настоящее.
— Мигрис прибудет вечером, фиоарна. Я хочу, чтобы ты поел со мной в моем доме.
Я оборачиваюсь. Асклакин стоит в дверях и говорит со мной, но взгляд его мечется по сонной, как будто пытается что-то отыскать. Вот он задерживается на смятой постели. Становится острее.
— Девушка… оставалась здесь на ночь? — спрашивает фиур, переводя взгляд на меня. Его голос чуть заметно дрожит, но я бы не заметил этой дрожи, если бы не прислушивался. — Ответь, она была с тобой?
Я с трудом подавляю гнев, но из голоса изгнать его все равно не удается.
— Я ценю твое гостеприимство, фиур, но допрашивать меня даже ты не имеешь права.
Асклакин делает вид, что смущен, хотя глаза говорят о том, что мои слова его злят.
— Эта девушка мне, как дочь, — говорит он. — Я беспокоюсь о ее судьбе.
— Это благородно, — говорю я так, словно верю ему.
Теперь у меня не остается сомнений насчет отношения наместника к Нуталее. Они делят постель — его преувеличенно бодрый голос, его бегающий взгляд говорят мне об этом. Я жалею о том, что позволил этой девке остаться здесь, но вчера я слишком устал и вымотался. Я провалился в сон, едва коснулся головой этой неудобной подушки.
— Мне понятно твое беспокойство, фиур, — продолжаю я, чувствуя легкое раздражение оттого, что оказался впутанным в постельные дела этого старика. — Девушка оставалась здесь, но по собственной воле. Можешь спросить ее.
Глаза его наливаются кровью, но я еще не закончил.
— Я клянусь памятью отца, что не тронул ее и пальцем.
Наместник хочет спросить что-то еще, но я уже сыт этой игрой. Я отхожу от окна, беру с постели корс и поворачиваюсь к Асклакину.
— Я готов идти.
— Как тебе платье моего сына? — спрашивает он.
Я понимаю намек — я должен был сразу поблагодарить его, но от раздражения забыл это сделать.
— Оно отлично сшито, — говорю я. — Я снова у тебя в долгу, фиур.
Асклакин
Мы проходим по коридору мимо сонной наместника, где он встретил меня накануне, и идем дальше. Сегодня я уже обращаю внимание на то, что вчера из-за боли и усталости пропустил. Мне не приходится, разглядывая, замедлять шаг — наместник не торопится, идет медленно и степенно. Даже слишком медленно, как будто надеется наткнуться на кого-то по пути.
Но в доме тихо. Лишь на улице слышны голоса, и среди них колокольчиком заливается голос Нуталеи. Я отмечаю это — и тут же выбрасываю образ девушки из головы. Я уже потерял к ней всякий интерес.
Дом наместника построен из камня, но полы в нем деревянные, и половицы тихонько скрипят под нашими ногами. Сонные расположены только по одну сторону коридора, их окна открываются на конюшню и курятник. В городах северного Шинироса такие постройки не редкость, но на юге, ближе к реке, города либо бедны, либо вообще зачахли, превратившись в большие деревни, и каменные дома там встречаются нечасто.
Новые дома сейчас строятся из глины, которой по берегам Шиниру в избытке. Древесины достать в тех краях не составит труда, вот только вряд ли кто-то рискнет срубить в вековечном лесу даже ветку. После того, как туда согнали всех магов, он был объявлен запретным, а его древесину стали называть проклятой. Говорили, что маги наложили на нее особые чары, и теперь могут подчинять себе тех, в чьих домах есть хоть чахлая веточка, хоть бревнышко из вековечного леса. Многие не верили этим россказням, но были те, кто отказывался входить в дом, если видел там хоть одну деревяшку.
Видеть дерево в доме фиура Шинироса было странно, но я не думал, что Асклакин играет с судьбой. Скорее всего, заказал древесину где-то на севере. Вековечный лес был самым большим, но не единственным лесом в Шиниросе. Правда, кое-кто говорил, что магам подчиняется все деревянное. Но отец считал эти слухи глупыми. Так недолго дойти и до воздуха, властью над которым маги тоже обладают. Назвать его проклятым не составит труда, только вот что же делать с теми, кто им дышит?
Асклакин останавливается перед запертой дверью в самом конце коридора и открывает мне дверь. Это кухня. Жарко горит очаг, кипит вода в подвешенном над ним котелке. На чисто выскобленном столе — еще котелок, поменьше. В нем аппетитно дымится каша, как видно, только что снятая с огня. Приставленная к кухне работница возится на столе у окна с тестом, что-то заворачивает в вырезанные из него маленькие квадраты. Она не оборачивается, и Асклакин не делает ей замечания. Он вообще ведет себя так, словно мы тут одни. Я не знаю, хорошо это или плохо. Своих работников отец приучал к порядку, иногда поднимал на них руку, часто покрикивал. Я вырос с осознанием того, что работник должен уважать своего хозяина, хотя бы за то, что тот дает ему кров и еду за его труд. Отец сам выбирал работников, сам ездил в Шин во время большой ярмарки перед наступлением Холодов. Мне говорил, что еще рано, что не набита рука и не навострен глаз.