Бессонные ночи в Андалусии (сборник)
Шрифт:
Она задыхалась, грудь сдавило болью, она едва передвигала отяжелевшие ноги. Вскоре она уже не могла бежать, а только еле-еле шла, с трудом вытаскивая ступни, застревавшие в мокром песке. В темноте, навалившейся на землю и море, она часто попадала ногой на кромку волны, а отойдя подальше, натыкалась на громадные валуны, собранные вдоль пляжной полосы. Она продолжала идти, пока не почувствовала непреодолимую усталость и сильный холод в босых ногах. Промокший тяжелый подол шерстяной юбки отвис до пят. Где-то на периферии сознания, у нее мелькнула мысль, что надо бы вернуться, но, шатаясь, она брела дальше. Вконец обессилев, спотыкаясь онемевшими от холода ногами о валуны и выброшенные морем коряги, она внезапно упала навзничь.
Возможно, она на мгновенье потеряла сознание, а очнувшись, поняла, что лежит на ворохе водорослей, уткнувшись спиной в старый пень давно срубленной пальмы, головой в сантиметре от мощного камня. Ступни упирались в деревяшку в форме рогатины. Тело было сжато с двух сторон.
«Ну, вот и славно. Я – всего лишь черта, линия, диаметр лично моего круга. Вот он, предел моих возможностей. Как я раньше его не измерила?», – с удивлением подумала Лиза. Она лежала, не двигаясь, глядя в небо, которое быстро затягивалось облаками. Они закрыли звезды и луну, ветер неожиданно переменил направление, а первая же сильная волна достала ее холодной пеной.
Лиза лежала и плакала, жалобно подвывая. «И правда, где-то скулит брошенная собака, – подумала она. – А может, это бедный щенок, которого Племяшка принесла домой, и который убежал от нас? Надо встать и идти на голос, и я обязательно найду его». Лиза попыталась подняться, но не смогла и продолжала лежать. Слезы растекались по щекам, смешиваясь с солеными брызгами моря и редкими пока каплями начинающегося дождя. Ее охватывала та острая жалость ко всем и всему живому, которая с необъяснимой силой нападала на Лизу еще с юности, и которую Гошка, знакомый с этим ее состоянием, прозвал «мировой скорбью». Постепенно вселенская жалость перешла на конкретные объекты. Ее разрывала жалость к умершему Гошке, истерзанному болезнью. Почему-то ей было жалко и вполне здорового мексиканца Гонсалеса, даже холеного Клауса, других мужиков, искренне любивших ее, вполне замечательных добрых людей, которых она покинула, не испытывая чувства вины. Жалко было и давно усопшую Зинаиду Терентьевну, мать Гошки, и любимую Племяшку Ольгу, и прочно забытую, но когда-то любимую и неразлучную московскую подругу Таньку, которой за все годы написала лишь пару открыток. Очень жаль было своих родителей, которых почти и не помнила. Жалко было и себя тоже, но тут, жалость смешивалась со злостью.
Чуть приподнявшись, она обхватила колени, уткнула в них голову и завыла громче.
– Ну почему ей так и не довелось никого любить, почему ей не суждено было в детстве насладиться сполна родительской любовью, а самой не испытать материнской любви к своему сыну, дочери? Почему она ни себе, и никому не позволяла любить себя?
Лиза с усилием перевернулась и легла на живот, вцепившись в деревянный брусок как утопающий. Кроме спины, она чувствовала боль на щеке и подбородке. Ноги гудели от непривычной нагрузки и холода, но она не пробовала потереть ушибленные места или согреть ступни. Как бывало и раньше, ее почти утешала реальная физическая боль, отвлекая от боли, терзающей изнутри, там, где с недавних пор поселился маленький щенок, который, не переставая тоскливо скулил и тоненько выл. «Андалузский пес воет, – значит, кто-то умер или скоро умрет», – вспомнила она местную народную примету. – Гошка умер, очередь за мной, пора», – вдруг затихнув, спокойно сказала Лиза и стала медленно подниматься.
Пошел дождь. Лиза двинулась домой по дальней дороге через холм, чтобы обойти освещенный ресторан и бензоколонку, остаться в тени, не попасться на глаза поздним прохожим. Пока она добиралась, дождь разошелся во всю. Ее трясло от холода и сырости, а голова начинала наливаться горячей болью. Насквозь промокли юбка, свитер, безрукавка, кроссовки. Каждый шаг по скользкому и довольно крутому склону давался с трудом. Она забралась намного выше холма, где стоял дом. Последующий спуск оказался ненамного легче.
Убегая из дома, она оставила все двери и окна настежь, и ветер с дождем погуляли вволю по всей квартире. Со стола улетели на террасу, а оттуда вниз в соседний садик и даже на дорогу листочки с ее письмом. Те, что остались валяться поблизости, тоже были грязные и мокрые, с растекшимися, как будто плачущими строчками. Почти с брезгливостью Лиза собрала страницы рассыпавшегося письма и, скомкав, запихала их в мусорную корзину на самое дно.
Потом трясущимися руками сняла мокрую одежду, забралась в душ и долго стояла под горячей струей, пока не согрелась. Надела длинный марокканский балахон из верблюжьей шерсти и достала очередной шедевр из гошкиной коллекции. Рассматривать этикетку с какой-то носатой и «волосатой» птицей не было охоты, на глаза попалось лишь название «Полет кондора». Напиток типа бренди был крепкий, не меньше 45 градусов. Она налила себе длинный фужер до краев, взяла сигареты, пепельницу, села в свое кресло, чтобы уже не вставать оттуда до утра. По радио шел «нон-стоп» концертной записи оркестра Боба Марли. Она слушала и отпивала маленькими глотками крутого «кондора», стараясь согреться. Но от напитка мутило, а озноб начинался снова. Видимо, она все-таки схватила простуду, температура быстро поднималась. Она накинула поверх верблюжьего балахона махровый клетчатый плед, стащив его с дивана, и пошла налить себе чего-нибудь менее крепкого и более приятного на вкус чем этот сивушный кондор. Она выбрала какую-то настойку в странной бутылке. Раздутая с середины до низу, как беременная девушка, бутылка теряла свои объемы, закручиваясь к верху в изящную виноградную лозу. Маленькая стеклянная гроздь с листочком скульптурно свисала до половины тонкого горлышка. Сомнительно, имел ли в самом деле отношение виноград к содержимому. В настойке чувствовался скорее вкус груш и горьковатой сливы. На этикете арабской вязью перечислялись, возможно, все достоинства этого «дринка», название которого было написано уже по-английски и переводилось как «Любимый ликер моей бабушки». Пытаясь найти в полупустом холодильнике что-нибудь подходящее для закуски, она снова наткнулась лишь на старую банку с маринованными огурцами, где в мутном рассоле плавали несколько раскисших корнишонов. Задумчиво глядя на банку, Лиза старалась определить, сколько дней или недель прошло со смерти Гошки. Она точно помнила только одно, что на девять дней она допила водку, потом открывала еще пару бутылок. Она взглянула на календарь и стала отсчитывать от даты, обведенной синим фломастером, последующие дни, опять стараясь определить, сколько времени прошло, как Гошки не стало. По ее подсчетам, выходило три недели и один день.
Не выпуская бокала из рук, Лиза прошла к спальне Гошки и остановилась, не переступая, отпивала приторно-сладкий ликер и обводила взглядом безжизненное пространство комнаты. На белой стене у окна осталась висеть одна старая фотография нью-йоркского периода: молодой хохочущий Гошка, второй справа, в группе таких же веселых молодых коллег. На прикроватной тумбочке, кроме ночника, раньше стояла в зеленой рамочке и фотография Лизы, где она, совсем девчонка, придерживая от ветра одной рукой гриву волос, а другой подол развивающегося платья, смеется, чуть откинув голову и прищурив глаза. Гошке очень нравилась эта фотография, но Лиза давно убрала ее в ящик. В углу на подставке покрывался тонкой пылью экран смолкнувшего компьютера, сбоку от него чуть накренилась обойма с видеокассетами – записями выступлений Племяшки. На подоконнике остался забытый горшок с поникшей геранью.
Лиза старалась не смотреть на диван, где Гошка провел свои последние полгода жизни. Но сейчас, выходя из комнаты, она обернулась по привычке, как делала это, когда Гошка был жив, и тут обратила внимание на увесистые папки на диване. Они так и осталась лежать с тех пор, как Нора перед отъездом настоятельно рекомендовала Лизе ознакомиться с их содержимым. Она сказала тогда, что там находятся важные документы. Лиза устыдилась своей небрежности и забывчивости, присела на табуретку у дивана, открыла зеленую папку из прочного пластика и стала просматривать документы. Каждый из них был составлен в двух экземплярах на двух языках – испанском и английском. Переворачивая один за другим листки с гербовыми печатями, подписями, марками госпошлины и т. д., читая и перечитывая отпечатанный крупным шрифтом текст, продираясь сквозь юридическую казуистику параграфов и пунктов, Лиза наконец осознала, что после смерти Георгия она становится владельцем этого дома, всего движимого и недвижимого имущества. Отдельно составленный документ передавал ей право пользования всеми денежными средствами, акциями, чеками и другими депозитарными вкладами, и сбережениями, ранее принадлежащими Георгию Алексеевичу Терехову. Еще один документ свидетельствовал о волеизъявлении нижеподписавшегося Терехова передать все права на его имущество после смерти Елизаветы Михайловны Винник племяннице Ольге Анатольевне Савельевой. Была также официальная записка, что копии оригиналов, заверенные нотариально, хранятся в адвокатской конторе здесь, в Испании по адресу…, и в офисе московского представительства по адресу…. На специальном счету Гошка оставил деньги для уплаты госпошлины, налогов, других необходимых затрат на оформление перехода собственности. Текущие банковские счета и кредитные карточки Гошка перевел на имя Лизы еще раньше.
Итак, Лиза впервые могла жить вполне безбедно, не рыская в поисках случайных заработков, могла оставаться здесь, в этом замечательном андалузском доме столько, сколько ей захочется и сколько будет отмерено.
«Все предусмотрел Гошка, а потом умер. Не предусмотрел он только, что я буду маяться до конца жизни виной перед ним за нелюбовь к нему, за измены и предательства. Гошка, родной ты мой, ну зачем ты добиваешь меня и после смерти своей любовью, великодушием, щедростью?», – застонала Лиза, почувствовав, как на нее опять наплывает желание выть от отчаянья, безысходности и почему-то злости. От этого сводило губы, она еле сдерживалась, рыданья душили ее. Она хотела встать, задела бокал с остатками сладкой жидкости, поскользнулась, не удержавшись, повалилась, бухнулась на колени у дивана, больно ударившись при этом лбом о выступающий деревянный угол тумбочки. Она придвинулась к дивану и оставалась полулежать, уткнувшись лицом в шерстяной плед, уцепившись руками за подголовник. Ноги безобразно разъехались в разные стороны, и ей никак не удавалось соединить их и подтянуть поближе. Тихие всхлипывания, как уже случалось прежде, постепенно перешли в непрерывное стонущее завыванье.
Чтобы ее не услышали снаружи, Лиза вытащила подушку, прикрыла голову, крепко удерживая ее обеими руками, и почти задыхаясь, продолжала выть. Вещи, как ей показалось, все еще хранили едва уловимый запах лекарств и одеколона. Гошкина «одновалентность» сказалась, кстати, и в этом. Однажды Лиза по случаю купила и подарила ему на День рождения дорогой, не по их тогдашним средствам, одеколон «Богарт». С тех давних пор Гошка неизменно продолжал покупать только его.
Лиза выла всласть, надеясь, что здесь, в комнате Гошки, за двойными дверями от улицы, ее голоса не будет слышно. Сама она уже не удивлялась, что вместо того, чтобы плакать или рыдать, как делают тысячи женщин по поводу и без, она воет. Она опасалась только подозрительных вопросов со стороны соседей. Кажется, Тереса, хозяйка магазинчика, уже спросила ее однажды: «Сеньора, Вы не знаете, чей это щенок все время скулит?», или даже так: «Лиса, Вы завели собаку? Ну что же, хорошо. Нельзя совсем одному человеку оставаться. Будете с ней ходить на прогулку».