Бессонный патруль (сборник)
Шрифт:
Оба номера были сняты и направлены на экспертизу.
На следующий день капитан зашел в НТО.
— Ну что, Шурочка? — обратился он к молоденькому эксперту. — Как наши дела?
Пышноволосая девушка молча протянула желтую табличку с набором знаков: 87-17 КРА.
— Не узнаете? Вчерашняя. «Мастер» сначала покрыл всю табличку черной нитроэмалью, она сохнет очень быстро, в течение нескольких минут, а затем белой краской через трафареты вывел цифры. И главное — изменил только одну цифру и одну букву: из восьмерки сделал тройку, а букву «А» превратил в «Д». Работал со знанием дела, тонкой плоской волосяной кистью…
Заметив недоверчивый взгляд Темирбая, Шура обиженно поджала слегка подкрашенные губы:
— Ни один болт не запачкан. Круглой кистью так не сработаешь. В краске обнаружен волосок от кисти. А о знании дела говорит упорядоченный характер мазков: сначала горизонтальные, затем вверх-вниз, вверх-вниз. Краска ложилась ровно, почти как из пульверизатора. Тыльную сторону табличек, сколько мог достать, «мастер» тоже перекрасил. Предусмотрительный тип.
— Ну что ж, — улыбнулся Саметов. — Примем, как говорится, ваши рассуждения к сведению.
В тот же день из облавтоинспекции сообщили, что «Москвич» принадлежит Берсеневой Ирине Матвеевне. Номера шасси и двигателя машины были идентичны учетным данным.
Темирбай никогда не жалел времени на тщательную разработку версии. «Пожалеешь час на планирование — потеряешь недели на расследование», — эти слова университетского профессора стали законом в его работе.
— Итак, — подвел он итог, обращаясь к Гогоберидзе. — Ты подключаешь к делу Васю Касьянова и еще нескольких ребят из дружины. Чем больше среди них будет строителей, тем лучше. Не забудь, Шалва, и об участковых. Пусть пройдутся по стройкам. Сам займись гаражами. Остальное беру на себя.
Так же нетороплив и спокоен был Темирбай и на месте происшествия в Кантемировке. «Ну, что ж. Кража как кража. Разбитое стекло, вполне можно пролезть. Только непонятно: вместе с хорошими вещами пропали совсем старые. Зачем они вору? Может, так: схватят в охапку, что под руку попало?»
Приоткрытый шифоньер полон добротных вещей, старомодная мебель на своих местах, на комоде золотой браслет, именные наручные часы… «Странно… Как вор не заметил этого?»
— И пропало-то не так уж много, — рассказывала немолодая женщина, жившая в другой половине дома. — То, что было на вешалке. Вот здесь, у двери.
— А вы давно знаете Ирину Матвеевну?
— Сызмальства.
— Посмотрите внимательно, не пропало ли еще чего-нибудь?
— Постойте, постойте, — женщина всплеснула руками. — Как же я этого тогда не заметила, когда вот он, — ткнула она пальцем в райотдельского следователя, — спрашивал меня об этом же? Вот тут, на комоде, у Ириши завсегда деревянный ларчик стоял. Еще от покойницы матери остался. Матвеевна в нем письма держала давнишние. Еще замочек сломанный был.
— А в письмах что могло быть?
— Вот уж не знаю. Ирина о том никогда не сказывала…
Заночевали следователи в Кантемировке по счастливой оказии у деда райотдельского шофера Кости Гулая.
— Костька, никак ты! — всплеснул сухонькими ручками в широких рукавах сатиновой косоворотки низкорослый старичок. — Ты что же, постреленок, про деда забыл? Слышу, милиция приехала, да не думал, что это ты.
— Служба, деда, служба!
Смахнув с лавки соринки, дед пригласил гостей сесть, а сам радостно захлопотал у стола, собирая ужин.
Вскоре они уже сидели за столом.
Темирбай с сомнением посмотрел на стопку с водкой.
— Ничего, — успокоил его хозяин. — Много пить — оно, конешно, во вред. А по малости — во здравие, как говаривал наш поп. Хотя сам лакал без меры.
— А вы. Корней Семенович, неверующий? — чтобы поддержать беседу, спросил Темирбай. — И за что же прогневались на всевышнего?
— И-и-и, милок… Долгая история.
Задумал сосед наш Тимоха сына свово оженить и купил к свадьбе какой-то невидали в губернском городе, паюсной икрой прозывается. И до того, говорят, вкусна — язык проглотишь. И страсть, как захотелось мне испробовать этой диковинки.
Как водится, без попа никакое застолье не обходится, Поминки ль, крестины — отец Серапион тут как тут. А об свадьбе и говорить не приходится. Мы, парни да девки, как водится, в окна пялимся, смотрим, как гости вокруг стола рассаживаются.
Ну, налили по первости, прокричали, как водится, «горько!» и стали кто чем закусывать.
Батюшка, не будь дураком, придвинул к себе посудину с икоркой, выбрал ложку поуемистее, развесил утробу по коленкам — и ну уписывать икорку. С завистью поглядывают на него застольщики: каждому охота отведать диковинки. Да не силком же отымать еду у батюшки!
Так и слопал, черт кособрюхий, всю до зернышка.
С этих пор, милок, душа моя попов не принимает, за сто верст обхожу длинногривых. Да и в боге стал сумлеваться.
Дед помолчал, а потом и говорит:
— А ить не поверил ты, милок. — В голосе хозяина послышались нотки обиды. — И зря. Правда, самого батюшки уж давно нет на свете, а вот молодшая сестра его, ровесница мне, жива еще. Не даст соврать: вместях под окном стояли. Так оно все и было. Аграфеной ее кличут.
— А был у батюшки и сынок, — разговорился хозяин. — Теперича, должно, годов под пятьдесят ему было б, али чуток помене. Сгинул где-то на войне. Как сейчас помню, Кешкой звали. По-ученому Винокентий, кажись?
— Иннокентий.
— Во-во! Я ж и говорю: Винокентий. А уж боевой был! Кого хошь изобразить мог. У нас его ахтером дразнили.
— Актером?
— Ахтером. Только, значитца, экзамены за школу сдал — а тут война. Долго от его вестей не было, потом два-три письма прислал — а там и похоронка. Уж так-то Иришка убивалась…
— Какая Иришка?
— Да все та же. Одна она у нас на всю деревню вековухой и осталась.
Дед сокрушенно вздохнул.
— Кому же он письма слал?
— Иришке…