Бессонный патруль (сборник)
Шрифт:
— Ну, опять! — искренне негодует Ханзада. — Читаю — и злость разбирает. Вот лежат деньги. Обязательно надо к ним подобраться! Плохо лежат? Да? Ох, ненавижу я подлых людишек!
— Ого! — удивился я. — С таким темпераментом любого дебошира обезвредишь в два счета. Мимо не пройдешь… Похвально.
— Знал бы, кто это сделал! — все еще распалялся Ханзада. — Я бы с ним поговорил! Со всей беспощадной суровостью! По душам! Я бы…
— Поговорить с одним, с другим, — решил предостеречь я. — Но вот благородное твое негодование сработает однажды вхолостую, и постараешься впредь сдерживаться.
— Почему вхолостую?
— Почему? Виновным в конце концов может оказаться не тот, кого подозревал вначале, против кого метал громы и молнии. Или выяснится, что заявитель — дрянцо и клеветник. Ни одно его слово не подтвердилось.
— Отставить! — встрепенулся Ханзада. — Обеспечим точное попадание в носителя зла! Вы не поняли… Чье имя будет выведено здесь!.. — Он приподнял корочку дела. — По обвинению… Понимаете?
Солнце слепило его, мешало смотреть на меня, и он заслонялся рукой. Не вытерпел, схватил с тумбочки газету, стал подвешивать к окну.
— Вот тогда и поговорим! — Резко вдавил кнопку в переплет рамы. — Здесь не благотворительная контора! — Вдавил другую. — Здесь обвиняют! Воров, хулиганов… Нечисть всякую! — Теперь я видел его глаза, серые с пронзительными зрачками.
— Мы не обвиняем, а устанавливаем истину, — поправил я. — Истину. Кто? Где? Когда? Как? Почему? Кипятиться нам не положено по штату. — Я выдержал паузу. — К ходатайствам потерпевших и обвиняемых, учти, надо относиться с одинаковым вниманием. С одинаковым! И при случае не нажимать на перо. Скажем, вместо слов: «он вбежал», не писать в протоколе: «он ворвался». Вместо: «подошел и замахнулся кулаком», не писать: «набросился с кулаками». Помнишь?
Ханзада повел бровью. Не забыл значит. Случился на днях с ним такой грех: постановление о привлечении в качестве обвиняемого составил вдохновенной прозой. Пришлось переделывать, доводить смысл каждой фразы обвинения до арифметической точности.
Но меня не раздражала несдержанность практиканта: все приходит со временем.
— Короче, ты обвинитель и защитник в одном лице, — подытожил я, вовсе не обольщая себя надеждой мигом перевоспитать его. Говори, не говори — в итоге каждый набивает собственные синяки и шишки.
— Ты обвинитель и защитник, — повторил я. — Документируешь как отягчающие, так и смягчающие обстоятельства. Одинаково, во всей полноте! И от того, как смогут сосуществовать в тебе эти двое, зависит, получится ли из тебя следователь. Настоящий. Кстати, я не уверен, получился ли он из меня. Нет, серьезно… Все это, понимаешь ли, гораздо сложнее… А выражение «нечисть всякую» — вспомнил я, — слышу от тебя не впервые. Юристу, по-моему, употреблять его не гоже. Почему? Опять же — никакой определенности. Один темперамент… Больше подходит для статьи в газете как… как собирательная характеристика зла. А здесь? Преступники. Самое точное слово.
Ханзада вздыхает: до чего ему надоели эти назидания! Ходит по кабинету, косится на мой стол и вдруг решается, хватается за телефон.
— Хотя бы предварительно, — упрашивает он эксперта. — Не можете? А если вне очереди? Только в субботу? Утром? Жаль. А нам этот почерк Гуревич… Не можете…
— Уф! — поворачивается Ханзада ко мне. — Надо проверить и — нельзя!
Выхватил из тугой прически прядь над ухом, покрутил ее пальцами. Новая привычка Ханзады. Я уже знаю: сейчас он скажет нечто такое…
— Добыл косвенную улику, — не выдерживает Ханзада. — На следующий день почтальонша купила туфли. После того случая. Но зарплату не выдавали. О чем это говорит?
Я пожимаю плечами:
— Ни о чем…
— Ладно, — не сдается Ханзада, — опять же анонимка…
Кроме извещения с почерком, оставленным рукой преступника, мы отправили на экспертизу и анонимку.
— Если окажется, что ее писала Гуревич… И если перевод получила она же… — рассуждает Ханзада. — Тогда анонимку приобщим к делу для характеристики ее личности.
Я улыбаюсь: так выразиться мог только следователь. Это тебе не словечки из воинского устава. И Ханзада улыбается: почему — не знаю. Может, опять видел Задонскую?
— А пепел в газетке оставим для лучших времен. Восстановить текст по пеплу может только волшебник. А ты как думаешь, Ханзада?
— Я за! — проголосовал тот. — Но как вышло? Открываю печку. Лежит! Будто для меня нарочно. Даже вот здесь мурашки… — Он рассмеялся, показав на затылок. — Ничего не оставалось, как забрать.
В субботу и покажу Задонской на отличившегося Ханзаду.
— Его стараниями…
А она, скорая на слово и улыбку, конечно, скажет Ханзаде что-нибудь вроде:
— Вас случайно зовут не Нат? А фамилия не Пинкертон? Позвольте пожать вашу мужественную руку.
— А дальше?
Есть же на моей памяти один случай: как-то поручил практиканту допросить молоденькую свидетельницу, а через год поздравил их с законным браком.
Коллеге, что сидит через стенку, я иногда напоминаю об этом. Мы смеемся. Бывает же!
— Ханзада, — говорю, — где дело номер…
Ханзада не отвечает. Видимо, все еще находится под впечатлением добытой им косвенной улики. Он смотрит куда-то сквозь меня, перебирая пальцами волосы.
— А, чепуха! — Ханзада возвращается на землю. — Купила туфли. Ну и что?
РАЗГОВОР В ПЕРЕУЛКЕ
Переулок, по которому я шел, делится на две части: каменную, многоэтажную, с цветной штукатуркой и балконами, и низкорослую, деревянную, обреченную на слом.
А между ними тут и там поднимаются кирпичные остовы будущих зданий. Над земляными грудами взлетают и разжимаются железные кулаки экскаваторов. Где-то натужно работает бульдозер.