Без покаяния
Шрифт:
— А ну, вы, черти! Заткнетесь на сегодня или нет?! — заорал кто-то с соседних нар и запустил в Вертодокса старым валенком. Внизу другой завернул матом в шесть морских узлов и пообещал свернуть голову первому, кто возобновит диспут. Ленька тоже вскочил, вылупив глаза, но не успел ничего путного вякнуть за общим гомоном, упал от бессилия на соломенную подушку. Отдышавшись, сказал Ивану тихо, просительно:
— Ты, белорус, дай-ка им по шеям! За мудрость ихней политики и все прочее… Я тебе после верну.
Спорщиков этих лупить надо. Особо Вертодокса, Леву. Он умнее других себя ставит и все, что кругом
Не успел как-то Вертодокс привычно руки заломить в идейной молитве по Карлу-Марлу, а Толик взял его за пуговицу, подержал немного, с раздумьем, и говорит тихонько, чтобы лишних свидетелей не привлекать. «Слушай, батя, — говорит, — что ты тут все целкой прикидываешься? Все кругом — враги, значит, а ты один — друг, так, что ли? Так я скажу ребятам, они тебе ночью под темным бушлатом растолкуют, кто друг, а кто враг… — Потом еще добавил культурно: — А ежели ты и впрямь ни черта не видишь кругом в этих очках, одни пустые тезисы в башке носишь, то никакой ты не большевик, а простая сволочь! Шкурник ты и прилипала! И в этом случае правильно тебя засадили, курву, чтобы хоть на воле таких остолопов поменьше было! О народе надо думать, не о тезисах!»
После этого ушел, а Вертодокс с тех пор свыше пятисотки и первого котла никогда не получал. Может, силы у него истощились, а может, и приморил его бригадир, черт их разберет…
— Спой им, Ваня, песню, за что мать из дому выгнала! — кивнул еще раз Ленька в сторону политиков.
Белорус глубокомысленно усмехнулся, отбросил гитару и продекламировал, воздев худые руки к потолку:
— Я знал, Что боги Любят подшутить над смертным, — Но как жестоки и безжалостны их шутки!— Спятил, что ли? — удивился Ленька.
— «Одиссея»… — как-то непонятно бормотнул Иван, поднимаясь с нар. Побрел к дверям, на ходу расстегивая мотню. Хлопнуло — белый клуб пара покатился от порога к печной дверце, холодком опахнуло нижние нары.
Зря парня обидел. Несет его эта пеллагра, зеленый и вроде даже сквозной весь стал. Говорит, уже кровь появилась. Теперь недолго уж, пускай попоет последние денечки…
Эх, Иван! Золотой мой белорус! Самому, брат, тоже жрать охота!
А эти, черти-то! Приутихли. Вот вам и «Одиссея»!
Нет, Вертодокс что-то заворочался, ногу спустил, ищет кордовым «ЧТЗ» опору. А нога-то, длинная да вялая, дрожит… Ну, прыгай, прыгай в неизвестность, чего там мешкаешь? Ты ж привычный, теоретик! До вечера этак будешь слазить со вторых нар по малому делу, не то что в государственных делах — там вы все быстрые! Из одной фазы в другую — как с печки на горшок!
Зашарил Вертодокс в тумбочке, не
— Вы, Модест Поликагпович, не газгешите ли мне еще газ вашей кгужечкой воспользоваться? В моей — микстуга, а попить хотелось бы…
А Уклонист сверху с каким-то притворным неудовольствием отвечает ему:
— По правде говоря, Лев Давыдович, мне уже наскучило постоянно одалживать вам кружечку, мыть ее после… Но если уж микстура, то, пожалуйста, возьмите. Только выполощите потом и кверху донышком поставьте, чтобы какая пыль не попала…
— Спасибо, Модест Поликагпович, — благодарно распрямился Вертодокс и, покачиваясь, двинул к бочке с краном. А Леньке захотелось его по тощему заду ногой достать, да сил не было.
Пыли боятся, гады! Только и беды в жизни, что пыль… Подыхать вскорости хором будем, а они хрен их знает чем озабочены. Через таких вот теоретиков и дожили до веселого часа!
Что ж, о них говорить нечего, когда своя душа с телом расстается. Дыхания у Леньки нету, голова раскалывается, во рту сухо. Впору уж и Дворкина звать, может, даст какой «адонис верналис» от головы, а то ведь и окочуриться так недолго…
7
Долго ли, коротко лежал Ленька под бушлатом — день к концу подошел. Стемнело. На вахте в рельс ударили, вся зона заворошилась, загомонила на разные голоса: бригады пришли. Сашка Седой проскрипел мерзлыми подошвами в свой угол, шестерка следом пронес солдатский котелок со вставной кастрюлькой — первое и второе с премблюдом. Хлеба у бригадира тоже восемьсот граммов, а на ужин от них еще двести граммов осталось…
Ленька сглотнул голодную слюну, ворохнулся. Может, даст Сашка баланду дохлебать?
Куда-а там, шестерка — на цырлах, ест глазами бригадиров котелок! Бесполезно в чужую посуду заглядывать, Сашка в котелке уже ложкой гремит. Промерз, видно, бригадир, оголодал.
Ушел Сашка на разнарядку в ППЧ. Еще тошнее стало.
А температура-то — ого-го. И голову не поднять. Вроде потемнело в бараке. И лампочка у потолка — уже не лампочка, а вроде раскаленный докрасна гвоздь, в стену вбитый… И голосов не слышно стало, вроде как под воду, в синюю глубь затянуло Леньку. Дышать под водой нечем, и глохнет он, и страшно ему, что из-под воды не вынырнет!
Неужели — конец? Может, все же позвать лепилу? А что он сделает? Адонис верналис из черной бутылки? Не-ет, не нужно, Ленька и сам будто в черной бутылке сидит, задыхается, а над головой заместо пробки — красная лампочка. И лучики короткие, колючие вокруг… Попал Ленька в бутылку, а его там этой лампочкой и заткнули. Электрификация, в бога мать!
Вовсе тьма заволакивает глаза. Ленька лупает ресницами и совсем ничего не понимает. Какой же это гвоздь, когда это подсолнух! Рыжий, цветущий подсолнух с золотыми лепестками. И огромный шмель со спинкой защитного сукна гудит, трудится на нем, впился хоботком, сладкий сочок высасывает, паразит! И — лето кругом. Потому что жарынь страшная, дыхания нет! Солнце нашкваривает так, что лошади и те падают. С четырьмя копытами, а спотыкаются, бедолаги… А чего они падают? С чего эти лошади ему померещились? Может, с тридцатого года припомнились, когда он был маленький и его везли с мамкой обозом в ссылку?