Без права на помилование
Шрифт:
— Ну и...? — в нетерпении спросил Саня.
— Суд учел и то, что преступление было совершено несовершеннолетним, и его чистосердечное раскаяние, и заслуги перед страной, и давность сроков... Общественное порицание... У Славки — все иначе... Единственным смягчающим вину обстоятельством может быть лишь явка с повинной.
— Так давай поможем ему! Он с полуслова поймет ситуацию и раскается! — горячо заверял Саня.
Хотелось, очень хотелось помочь прапорщику Сирко, беспутному сыну своего друга и наставника, который давал Ивану Ивановичу рекомендацию в партию. Хотя бы ради того, чтоб
— Поехали в управление, — решил Иван Иванович. — Попробую разыскать Евгения Павловича, посоветуемся. К тому же надо срочно дать художнику материал для описательного портрета... Рыжебородый — преступник, и его необходимо найти, пока он не подался в бега.
— А как же Славка? — стоял на своем Саня.
— Есть официальная ориентировка: военный следователь сообщил, что из части исчез автомат, подозревают прапорщика Сирко. Вот и причина для встречи с отбывающим наказание на гауптвахте.
Саня поднялся с лавки и поплелся следом за отцом к троллейбусной остановке.
Дежурный сообщил, что полковник Строкун еще не вернулся с происшествия.
Иван Иванович зашел с Саней в кабинет и привычным движением переставил с тумбочки к себе поближе телефон. Надо было разыскать художника, который бы по описанию Сани набросал портрет рыжебородого — не каждый, даже хороший портретист, способен сделать рисунок живого человека по словесному описанию, добиться реальной схожести. В этом отношении был один, можно сказать, виртуоз оригинального жанра, член Союза художников по фамилии Пленный и по имени Тарас Григорьевич. Надежный человек, прошел фронт, побывал в фашистском плену, узник Маутхаузена. У него были свои счеты с мерзостью.
Увы, жена ответила, что Тараса Григорьевича нет дома, а где он и когда вернется — она точно сказать не может.
«Конечно, жаль...»
В запасе у Ивана Ивановича был еще один, из молодых, этакий гонористый петушок, но талантлив: лауреат комсомольской премии Тышнев Валентин Яковлевич. Раза два угрозыск обращался к нему. Он с удовольствием приходил на помощь, даже видел в этом своеобразную романтику. Когда Строкун вручил ему удостоверение общественного консультанта областного отдела угрозыска, лауреат комсомольской премии от радости готов был танцевать. «Мальчишка!» — с теплотой подумал тогда о нем Иван Иванович. За этим красным удостоверением с тисненым гербом советского государства Тышневу виделись удалые погони, свистящие пули и торжество победителя. Но выстрелы — это трупы...
Тышнев был дома. Правда, у него собралась компания, но ради дела... Словом, машину к подъезду — и он готов!
Иван Иванович отправил за художником оперативную машину.
Она еще не успела вернуться, а на пороге Тарас Григорьевич. Высокий, сутуловатый, тощий человек. За годы, что прошли после освобождения из фашистского плена, он так и не сумел вылечиться: ему отбили внутренности, и он медленно угасал.
— Жена предупредила: «Иван Иванович разыскивает». Думаю, в это время майор по пустякам беспокоить не будет.
— Дело действительно серьезное. — Иван Иванович тепло поздоровался с художником. — Не исключено, что бывший полицай, палач-садист, на совести которого десятки расстрелянных. А может быть, просто матерый вор... Словом, срочно.
Тарас Григорьевич деловито достал карандаши, Иван Иванович подал ему альбом.
Саня начал рассказывать.
— Борода — шкиперская, окладистая, пострижена коротко, по-современному. Но главное — глаза. Злые и холодные. Ну, просто ледяные. Он улыбается, а тебя морозит.
— Овал лица? — попросил уточнить художник.
— Овал? — Саня нарисовал в воздухе что-то вроде упругого эспандера, который тискают в ладошке спортсмены. — Скулы надежные, боксеру-профессионалу сгодились бы.
— Волосы? Прическа?
— Волосы? Негустые... Я бы сказал: «поношенные». Человеку за пятьдесят, устал он, очень устал. Плечи покатые, как у старой бабы, которая всю жизнь трудилась на собственном огороде.
Художник повеселел.
— Молодец! Меткие характеристики. Уши?
— Уши? Наверное, обыкновенные.
— Мочки подрезаны или ... «приклеены»?
— Не знаю. Глаза — всю жизнь буду помнить. Руки — длинные, грудь — волосатая. Широкая. На набатный колокол сгодилась бы.
На листе плотной бумаги появился угрюмый, здоровый мужик. Как в мультфильме. Саня удивился:
— А здорово! Только губы — потоньше и хвостиками вниз: не умеет человек улыбаться, вымучивает из себя улыбку.
В кабинет буквально ворвался молодой человек в модняцком сером костюме. Рукава пиджака — по локоть. При галстуке. Копна рыжих волос — львиной гривой. Навеселе человек: глазки щурятся, на лбу испарина. Увидел Тараса Григорьевича — удивился, даже растерялся.
— А я... гостей бросил.
— Тараса Григорьевича дома не было, — начал оправдываться Иван Иванович. — Но пока машина ходила за вами, жена разыскала его...
Тышнев тут же решил:
— Будем работать в четыре руки. Творческая конкуренция. — Он уселся за стол. — Повторите мне приметы!
Саня повторил уже без прежних подробностей, все то же самое, но без своих характеристик. И... у Валентина Яковлевича под карандашом появился портрет совершенно незнакомого Сане человека. А вот ноги получились. Брюки с широкими обшлагами, мягкие, почти открытые босоножки... Стоят ноги, словно бы человек шел-шел вразвалочку и неожиданно остановился.
Иван Иванович показал рисунки Сане.
— Ну, главный консультант, ваше мнение?
— Все, что сказал, есть. Но чего-то еще не хватает. Бирючьей злости, что ли... И матерости. Пожалуй, и ума...
— Молодой человек, это все эмоции! — почему-то обиделся Тышнев. — А по существу! По существу!
— Я уже сказал: по существу, все на месте, — успокоил Саня молодого художника, выставку которого «Человек и Октябрь» он недавно видел в художественном салоне.
Тышнев повеселел.
— Товарищ майор, Валентин Тышнев всегда к вашим услугам: ночь-заполночь.