Без права на...
Шрифт:
В чем заключалась наша с Гульнарой работа? Ее – сидеть и наблюдать за мной (а впоследствии она и этого не делала), а моя – помнить у кого сколько сигарет, в каком отделении шкафа его мешок, раскладывать сигареты и раздавать их по утрам больным (пачка – норма, но очень часто меня просили вынести пару пачек, а иногда и два блока. Совершенно бесплатно я обычно соглашался и выносил сигареты. Я знал – они пойдут на чай, а чай это на спецу святое).
В среду, раз в неделю, после обеда и свиданок мы раскладывали принесенные больным сигареты по личным мешкам больных, которые хранились в запиравшемся шкафу, затем доставали из мешков по семь пачек сигарет на человека, подписывали их и раскидывали по
Вообще Гульнара молодец. Она таскает из дома чай «просто так», иногда приносит для больных, конечное «избранных» и пиво, которое они пьют в столовой после ужина. Молодая девушка не боится ни выговоров, ни увольнения – с ее внешними данными и умом ей нетрудно будет найти новую работу. Гульнара не замужем и, по-моему, смотрит на некоторых больных, как на кандидатов в спутники жизни.
Каждое утро я брал со склада коробку с сигаретами и, выложив их на стол, сортировал по палатам. Сложив стопками сигареты, я обходил палаты вкруговую и совал еще полуспящим больным их пачки.
Жалобы на пропажу прекратились, сама пропажа тоже.
– Очки отъехали! – ржет весь туалет. Это Очко в который раз уронил свои ломанные-переломанные очки на резиночке с одним стеклом в унитаз. Хохот стоит такой, что хоть святых выноси. Не смеюсь только я – сегодня у меня и еще нескольких человек выписная комиссия.
Ждут председателя комиссии – доцента с Владивостокской. Тогда еще и я ждал комиссию, строил планы, питал надежды на скорейшую выписку.
Приехал доцент – маленький сухой старичок, почти не выпускающий сигареты изо рта. Они с Алексеем Ивановичем и Аннушкой проходят в кабинет заведующего. Эти трое и есть выписная комиссия.
Если честно, перед первой комиссией волновался так, что поджилки тряслись. Надежда вырваться на волю была так сильно, что перебивала разумное отношение к ней. Здесь люди находились по три, пять, семь и более лет, вовсе не ожидая выписки. Уйти с первой комиссии удалось только одному богатому бизнесмену, «завалившему» свою благоверную из «винчестера» за супружескую измену.
Нас выстроили по списку возле кабинета и вызывали по одному. Выходили оттуда подозрительно быстро. Ответ на вопрос: выписали - не выписали был у всех один.
– Болт!
– Борода!
– Еще пол года!
Наконец зашел и я.
– Разрешите войти!
– Проходите.
Доцент покопался в моих бумагах.
– Голоса были?
– Нет.
– Ночью спите?
– Да.
– Все, можете идти. Мы продляем вам срок еще на полгода.
Еще ничего не поняв, я уже выхожу. Комиссия, которой я так ждал, пролетела незаметно, равнодушно и бессмысленно. Это фарс, настоящий фарс, а не психиатрия.
Такой же фарс продолжался и на последующих комиссиях, кроме той, последней, с которой меня выписали. Ушел от рака легких в мир иной старичок-доцент, его сменила высокая строгая женщина с волевым лицом, но ничего не сменилось в комиссии. Я уже понял – по закону положено, значит проведем вам комиссию, но выпишем не по состоянию вашего здоровья, а тогда, когда сочтем нужным.
У некоторых сил на комиссии уже не хватает. Один больной, откатавшись лет пятнадцать, не выдержал и врезал доцентше прямо на комиссии. Доцентша вышла с фингалом, а он уехал в город Казань. В Казани же (ведь рука руку моет) «за психиатра» другие психиатры держат уже пожизненно и усиленно вас лечат, превращая в овощ.
В конце - концов, я, пройдя так комиссий восемь-десять, настолько привык к ихнему фарсу, что шел уже без надежды и без волнения, только по необходимости. Выписка и так шла нешатко - невалко – из десяти двенадцати человек, одновременно проходивших комиссию, выписывали в лучшем случае одного, но стоило услышать от Алексея Ивановича на комиссии что-то вроде «чифирит», как сразу можно было выходить несолоно хлебавши.
По выписке других больных я понял, что в основном со спеца уходят за 5-6 лет, хотя есть счастливчики, уходящие за «трешку», но были и «тяжеловесы», отбывшие здесь годков «ннадцать». Самый большой дурдомовский срок был у Шосталя Леонида. Он отсидел двадцать один год, за это время его родные поумирали и из нашего отделения, через Владивостокскую он уехал в интернат, так и не увидав долгожданную волю.
Такие люди, отсидевшие огромные срока деградируют в очень сильной мере, и, что называется, начинают «гнить с головы», теряя последние морально-этические устои. От них уже можно ожидать всего, чего угодно. Единственный поступок Шосталя, которым он гордился – это побег из Казани. По его словам выходило, что он единственный, кому это удалось, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Шосталь перелез высоченный четырехметровый забор, умудрился не запутаться в колючей проволоке и … упал прямо на газетку к бухающим ментам. Незадачливого побегушника на носилках вернули в отделение, так как при приземлении он раздробил пятки и передвигаться сам не мог. В Казани пятки ему вылечили так хорошо, что он и по сию пору ходит, как косолапый медведь.
Шосталь продуманный типок. Утром он ходит по отделению с пустым мешком из-под чая (а на спецу обычно таскают чай в пустых пакетах из-под молока) и показывает его, добавляя простецкий стишок собственного сочинения:
Вот секрет простой
Вот мешок пустой!
Это делается для того, чтобы у него чая не просили. Я отлично знаю, что у Лени под матрасом есть еще один мешок и он вовсе не пустой. Но Шосталя можно понять – единственный путь достать ему чай – это продать свою скромную отоваровку – ведь к нему никто не приезжает.
Отоваровку придумали, чтоб те, к кому никто не приходит, могли бы потратить небольшую (рублей на 250-400) часть своей пенсии на продукты и сигареты. Такими, а в отделении их большинство, занимаются находящиеся при больнице социологи, и называют их либо отоварочниками, либо эмсэошниками (от МСО – медико-социальное обеспечение).
Отоварочники переводят свою пенсию по адресу больницы, и она за их срок накапливается, достигая у большесрочников размеров порядка 90-100 тысяч рублей. Деньги конечно не бог весть какие, но человек, всю жизнь собирающий бутылки рад и такой сумме, накопленной за долгие 7-8 лет. Когда возле поста вывешивают список с начисленной и накопленной пенсией, отоварочники собираются и смотрят, сколько же за их тяжкий срок накопилось. Размер пенсии за мой срок варьировал от 700 рублей у обычного инвалида и 1500 рублей у инвалида детства в 2003 году до 3000 и 4500 рублей в году 2008. но цены росли в геометрической прогрессии, оставляя далеко позади арифметическую прогрессию роста пенсии.
Каждый месяц отоварочникам покупают 30 пачек плохих сигарет (а в последующем покупали и 25 и 20 пачек в месяц – борьба с курением!), которые они по большому счету сами не курят, меняя у других больных за чай. И еще покупают скромную передачку. Вот типичный пример продуктовой отоваровки:
Рулет, полпалки соевой колбасы, два плавленых сырка, рогалик, два глазированных сырка и коробка яблочного нектара. Изредка берут еще вафли и рыбные пресервы. Эта отоваровка покупается один раз в месяц, но хватает ее оголодавшим отоварочникам на 15-20 минут. Почему в Ново-Николаевке отоваровка столь мала – тайна сия велика есть, ведь даже в грозной Казани отоваривают на любую наличествующую сумму.