Без права на...

Наш тюремный «воронок» плавно покачивается на ухабах городских улиц. Едет он в Шафиево, в городской ИВС, так что здесь полно людей, ожидающих суда. Тревожные, мрачные подавленные лица, пустая бравада типа «а мне всё нипочём», все смешалось в этой железной коробке. И только я спокоен – не будет больше суда, не будет опостылевшей тюрьмы – я еду лечится в спецстационар психиатрической больницы и «воронок» должен по дороге завести меня на улицу Владивостокскую, где находится приёмное отделение.

– Кузнецов, на выход! – кричит конвойный, и отпирает решетку «воронка». В сопровождении тюремного психиатра я выхожу из железной коробки на белый свет.

После всей камерной серости и однообразия я оказываюсь в больничном дворике сплошь покрытым цветочными клумбами. В лазоревом небе стаями носятся ласточки, в небольшом удалении розовеют в лучах восходящего солнца белые больничные корпуса. На территории удивительно тихо и пусто, только где-то вдалеке видна фигура человека в белом халате, спешащего по своим делам.

Психиатр показывает мне на старинное красное здание в псевдорусском стиле и, не обращая на меня ни малейшего внимания, идёт туда. Я следую за ним. Впервые за много месяцев нет никакого конвоя, никаких собак, рвущихся с поводков – всё на полном доверии. Срок содержания в спецстационаре (в дальнейшем СС) определяется в полугодие, по словам моего адвоката, если же мне в голову придёт совершить побег, мне придётся после неизбежной поимки ехать в страшную Казанскую больницу, и ехать уже на долгие годы.

Мы заходим через черный вход в приёмный покой больницы. На стенах висят картины, на скамейках и диванах вдоль стен сидят обычные вольные люди, ожидающие прихода врачей. Я не вписываюсь в эту среду со своей обритой головой и огромным тюремным «баулом» тюремный психиатр велит мне ждать и … уходит, оставляя меня совершенно одного. Конечно, на одной из скамей возвышается огромная туша санитара, который посматривает на меня своими маленькими свиными глазками, но решись я тогда бежать, и этот человек-гора остался бы далеко позади. Но в то время эти мысли не посещали мою голову – я совершенно серьезно считал, что проведу в больнице какие-то полгода и с чистой совестью пойду домой, но жизнь и здесь расставила свои жёсткие коррективы.

Я занимаю место у большого окна без всякого признака решеток и смотрю на узкую Владивостокскую улицу, где время от времени проносятся автомобили и шествуют такие самочки, которые мне и не снились во время моего полугодового тюремного воздержания.

Стучу по стеклу – странный звук – видимо стекло бронированное, значит всё-таки доверяй, но проверяй.

В больничном холле возникает оживление – пришли врачи. Девушка в короткой юбке уговаривает старика с безумно-мутным взглядом.

– Полежишь, отдохнёшь, дедушка. Там ведь у тебя друзья, на гитаре сыграют, песни споют, я к тебе ходить буду.

Какие там песни. Старик в полнейшем замешательстве разглядывает стены и людей – он уже был ТАМ, и знает, какие там песни.

– Кузнецов, подойдите в регистратуру! – Я оставляю баул и иду в небольшую комнатенку, где женщина – врач с серьезным видом вносит данные моего паспорта в компьютер.

– В двадцать девятое (отделение) – слышу я её голос, обращённый к толстухе, пишущей что-то в журнале.

– Вы у нас впервые? – это уже мне.

– Да, и надеюсь первый и последний раз.

– Не зарекайтесь. Вы поедете в Ново-Николаевку, в отделение специализированного типа. Жалобы на здоровье есть?

– Здоров, как бык. А на сколько я поеду в ваш специализированный тип?

– Минимум месяц. – Ложь, какая ложь! Только впоследствии я понял, что вся психиатрия полна лжи – больные врут врачам, врачи лгут больным, а тогда… тогда я был ещё очень зелёным.

Меня переодевают в новенькую больничную пижаму, тщательно описывают вещи из моего баула (впоследствии, после того, как я отбыл в СС отделении шесть лет, мои хлопчатобумажные вещи сгнили прямо на складе, а шерстяные съела моль, и только спортивные костюмы сохранились, покрывшись толстой коркой плесени).

Собрав с меня последние анализы, мне снова предлагают подождать в холле. Ждали курьерскую буханку с Ново-Николаевки, чтобы увести меня в место, на шесть лет ставшее для меня домом.

Я начал вспоминать. На подъезде к Уфе находится заброшенный богом и людьми посёлок, окруженный со всех сторон нефтеперерабатывающими заводами. Экология хуже Чернобыльской. Давно жители поселка эвакуированы в другие районы Уфы и только виднеются с трассы Уфа – Бирск двухэтажные хрущобы, чернеющие глазницами выбитых окон. Значит где-то там, в глубине этого посёлка и находится то место, где мне предстоит то ли отбывать наказание, то ли принимать лечение, то ли сочетать эти две не сочетаемые вещи.

Буханка подъезжает только к двум часам дня. Со мной едут двое больных, но они мне не ровня. Их везут в обычное психиатрическое отделение полечиться – то ли от мании величия, то ли еще от чего, но разговор у них идет о богах и героях, которых они без зазрения совести с собой сравнивают.

Не обращая внимания на их трёп, я прильнул к окошку и жадным взором осматриваю виды Уфы, смотрю на потерянную мною гражданскую жизнь. Знай я тогда, сколько еще лет я всего этого не увижу, я смотрел бы еще зорче, впитывал бы в себя эти городские пейзажи, как губка.

Проехав километров двадцать от Уфы, мы заехали в Ново-Николаевку. Пейзаж поселка напоминал блокадный Ленинград после сильной бомбежки – дома полуобвалились, крыш практически нигде нет, стекол и рам нет вообще, и только из одного оконного проема торчит ржавая труба буржуйки и небритая бомжиная рожа.

За поселком, окруженный высоким забором и находится филиал Уфимской психиатрической больницы. Опять, проехав КП, мы попали на территорию, явно не обделенную вниманием людей – те же деревья, те же клумбы с цветами, как и на Владивостокской, то же тотальное отсутствие людей. Три трехэтажных корпуса общих отделений сталинской постройки аккуратно окрашены в темно-красный, кирпичный цвет. Но нам ехать дальше.