Без семи праведников...
Шрифт:
Голос мессира ди Грандони звучал странно — горько и скорбно. И он был серьёзен. Камилла кивнула.
— Бьянка говорила. Он болел много лет. Бедный. Больной и слабый, нелюбимый, презираемый даже собственной женой. Он ненавидел вас, я знаю. Вы были для него живым кошмаром: здоровый, красивый, непобедимый, удачливый — вы воплощали всё то, чего он был лишён.
— И по слабости он трижды подсылал ко мне наёмных убийц, — Песте невесело усмехнулся. — А я так и не сумел принять его всерьёз. Каюсь, синьорина, даже вытащив его сегодня из воды, уже мёртвого, я по-прежнему не принял его всерьёз. Я подумал о хвосте сазана, который не успел доесть, когда пришлось прыгнуть в воду. Это, наверное, было бессердечно, но этот дурацкий
Камилла окинула его изумлённым взглядом.
— Так трудно понять, когда вы шутите, а когда говорите серьёзно.
— В последнее время я и сам перестал это понимать, синьорина, — пробормотал Чума.
Камилла бросила на Грациано ди Грандони новый недоумённый взгляд. После той ночи, когда она вышла из комнаты на голос этого человека, он немного заинтересовал её: тогда ей на миг показалось, что этот высокомерный красавец способен чувствовать. Но могло ли это быть? Он был не таким, как все, не досаждал ей и не домогался её. Сейчас он был серьёзен — и, хоть говорил кощунственные вещи, но был, несомненно, честен в своём признании.
Неожиданно она спросила:
— А почему вас зовут Чумой, мессир ди Грандони? Вы получили это прозвище за язвительность?
Грандони на миг побледнел, потом быстро пришёл в себя и невесело рассмеялся.
— О, нет. Я же пистоец… — Грациано предложил девице присесть и опустился рядом. Голос его зазвучал напевно и чуть сумрачно. — Когда Луций Сергий Катилина узнал, что римляне собираются осадить его во Фьезоле, он бежал по равнине вдоль гор. Антоний и Петрей настигли его, а Метелл выставил охрану на перевалах. Стеснённый с двух сторон Катилина был разбит на Пиценской равнине, немногочисленные раненые из его войска нашли себе там пристанище, основав город. Позднее число жителей города умножилось, а из-за чумы, скосившей катилинариев, как считает Виллани, город и назвали Пистоей. Название он выводит от «peste» — чума… Я — пистоец. Отсюда и прозвище. Говорят, что пистойцы всегда были заносчивы, язвительны и воинственны, ведь они плоть от плоти дерзких катилинариев. — Чума скосил глаз и иронично поглядывал на Камиллу, но ей и на сей раз почему-то не показалось, что Грациано ди Грандони смеётся.
…Ночь прошла, её сменил рассвет, но он не принёс прояснения таинственных обстоятельств второго безжалостного убийства. Следствие облегчил тот факт, что герцог недолюбливал Белончини из-за его вечных доносов на челядь и жалоб на шута. К сообщению о гибели постельничего Дон Франческо Мария отнёсся с завидным хладнокровием и даже не скрывал равнодушия. Впрочем, судя по физиономии его светлости, он был в эти дни безразличен ко всему. Но теперь Чума рассказал герцогу о предположении Портофино, что яд на самом деле предназначался не ему, но был просто опробован на борзой. Его светлость задумался, а д'Альвелла почесал за ухом.
Это предположение было отрадно, но верно ли оно?
Что до расследования, то людьми д'Альвеллы было установлено, что за три часа до обнаружения тела, около четырёх пополудни постельничий приехал в замок из дома, где ночевал. Его видели на конюшне и в покоях герцога, но в половине шестого он был отпущен и направился к себе. Наталио Валерани свидетельствовал, что Джезуальдо в своих комнатах не появлялся: его дверь открывается со скрипом и он, Наталио, всегда слышит, как тот входит. Белончини не приходил. При этом дверь его комнаты точно была заперта. Но банщик Джулиано Пальтрони уверенно заявил, что видел, как мессир Белончини направился через внутренний двор из покоев его светлости к арочному проходу, который вёл на этаж, где были его комнаты. Получается, он вошёл в двери, свернул в коридор и… пропал. Дальнейшие его следы были призрачны, ибо стирались водой. Обретён же мессир Белончини был уже трупом Грациано ди Грандони и Аурелиано Портофино в семь часов пополудни.
В
Полностью обелить себя могли только Бонелло, неотлучно находившийся при кухне, гонял поварят, стряпая на ужин его светлости только что доставленных куропаток, и Адриано Леричи, который этих куропаток, отловленных силками, и доставил. Ещё — Дамиано Тронти, с трёх часов и до восьми неотлучно находившийся в покоях самого герцога, где оба обговаривали сложный вопрос подлинности золотой статуэтки Марса, за которую венецианский меняла и жулик синьор Белизе запрашивал сумму несусветную. Наталио Валерани был у себя, к нему пришла его мать и они решали, чем порадовать Джулио, тот был именинником. Глория Валерани ушла от сына около семи. Она послала слугу за приказчиком, ибо они с сыном решили купить для Джулио новый шлем для турнира, и пока ждала приказчика, сидела на скамье у спуска с башни на первом этаже, а Наталио пошёл уточнить у сына, какой шлем тот хочет. Вниз никто не спускался, только Лавиния делла Ровере остановилась поболтать о паломничестве герцогинь. Но убийце гораздо проще было на третьем этаже свернуть в коридор да с челядью смешаться.
Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни были вместе в нижнем портале, обсуждая необходимость закупки новой посуды и постельного белья, Тиберио Комини был болен и не вставал с постели, Беноццо Торизани сновал между кухней и кладовой, Густаво Бальди видели охранники в главной зале, где он глупейшими советами мешал играть в шахматы Фаттинанти и Монтальдо.
Тристано д'Альвелла задумчиво почёсывал мочку уха. Кроме казначея, собственного дружка, коего он не подозревал ни минуты, из оставшихся десятерых пятеро были его людьми. Уже было сказано, что придворные сплетники сильно заблуждались, утверждая, что при дворе каждый четвёртый — шпион д'Альвеллы. О, глупость людская! Шпионом был каждый второй.
Ну и что с того? Убийство Черубины Верджилези и слова Даноли заставили начальника тайной службы задаться мерзейшим вопросом о том, кем собственно, являются его люди и насколько можно им доверять? Ответ не понравился Тристано д'Альвелле. Большинство его соратников были откровенными подлецами. Кроме Инноченцо Бонелло, человека добродушного и незлобивого, остальные были продажны, как шлюхи. Преданность Беноццо Торизани обеспечивал неусыпный надзор, главный дворецкий Густаво Бальди был обязан ему всем, но был человеком, готовым пренебречь любыми обязанностями, кастелян Эмилиано Фурни, щуплый пучеглазый губошлёп, был пойман на содомской связи с ключником Джузеппе Бранки, — оба под угрозой выдачи инквизиции делали все, что от них требовали, но разве можно было положиться на их верность? Смешно.
Кстати, при дворе было мало людей подеста, подобных Альбани и Альмереджи, услуги которых просто хорошо оплачивались: большинство этих ничтожных людишек попадались на какой-либо мерзости, после чего становились покорным орудием в его руках. Но на кого он, д'Альвелла, мог всерьёз опереться? На Ладзаро, что ли? Кому при дворе он, Тристано, мог подлинно доверять? Перед его невидящим взором проступило лицо Портофино… да, разумеется. Всплыла кривляющаяся рожа Грациано ди Грандони. Да. Как ни странно, подеста вполне доверял и Бениамино ди Бертацци, хотя тот был человеком Грандони. Верил он и Альдобрандо Даноли. Тоже человек Грациано. А кого набрал он? Подонков. Почему? Подонки управляемы. Люди Грандони неуправляемы. Но он доверял им.