Шрифт:
Б. Житков
Без совести
Повесть
1.
– Я ничего не хочу вам говорить. Важно впечатление свежего человека, сказал мне мой приятель-доктор.
А мы шли по ковру, по длинному коридору мимо белых дверей с номерами. Часовой молча проглядел серьезными глазами мой пропуск, кивнул головой в фуражке и пошел за нами, редко шагая.
– Вы нисколько не трусите?
– и доктор плотней прижал локтем мою руку.
– У него шок. Психический шок. Но мы ничего не можем добиться. Он молчит. Может, вам удастся...
Доктор переходил уже на шепот. Я понял, что теперь близко. Очень уж угрожающе, показалось мне, горели лампочки под деревянным потолком. Я хотел присесть на деревянный диван в простенке, выкурить папиросу. Но мне было стыдно служителя, который сбоку ковра деловыми шагами опередил нас. Он быстро вставил ключ и распахнул дверь, когда я поравнялся. Доктор отстал на шаг. Я вошел.
В конце палаты, спиной ко мне сидел человечек, подперши руками голову. Он не оглянулся, когда я вошел. Я ожидал увидеть в больничном халате мощную фигуру, человека, готового к рукопашному наступлению. Он был в пиджачке и с тонкой шеей. Из коротких рукавов палками торчали тощие руки, подпиравшие голову с жидкими липкими волосами. Я перевел дух. Я кашлянул. Он не двигался. "Спит", - подумал я. Но в эту же секунду человек стал медленно поворачиваться ко мне. Он щурился от света, идущего с потолка. Серое простое угреватое лицо с дряблыми губами. Лицо трактирного подавалы прежних времен. Он уставился на меня, разглядывая. Нога на ногу.
– Позвольте представиться, - громче, чем думал, сказал я и назвал свою фамилию.
Он ничего не ответил и медленно стал улыбаться. Я не отрываясь глядел на эти губы, пока образовывалась улыбка. Улыбка образовалась, застыла. Я опешил. Я никогда этого не видел: это была жалкая улыбка совершенно раздавленного, уничтоженного человека и в то же время отвратительно наглая. Даже не то! Исполненная совершеннейшего, бездонного цинизма, существование которого даже трудно предположить на земле. Мне хотелось зажмуриться, чтоб не видеть этого. Но что-то сковало мои веки, и я смотрел во все глаза. Вероятно, так глядят прохожие на паденье человека с высотного дома, не в силах отвести ужаснувшихся глаз. Так прошло с полминуты. Он молча стал подниматься, все так же улыбаясь, и двинулся ко мне. Я посторонился, не дыша. Он прошел мимо. Он сел на койку, что стояла у дверей, опер локти в колени. Теперь он глядел в пол и его дряблые веки хмуро обвисли. Он показал жестом на стул, с которого только что встал. Я предпочел сделать вид, что не заметил его приглашенья. Что за маневр занять выход!
Я стал ходить по палате. Не для него, а для себя уж самого, я должен был начать говорить. Что-нибудь, но сейчас же.
– Я литератор, - почти крикнул я.
– Писатель. Понимаете?
– Я на миг остановился, глядя поверх его головы. Я хотел его подкупить, я стал говорить в духе этого цинизма, что так пронзил меня в его улыбке.
– Я хочу заработать. Заработать деньжонок. Понимаете?
– Я потер пальцами тем вульгарным жестом, которым обозначают монеты.
– Ну-с, а вот писать мне нечего... И выпить не на что. Рюмашку!
– Я развязно запрокинул голову и щелкнул себя по воротнику.
– Алле гоп!
– и я прищелкнул пальцами.
Он неподвижно глядел в пол.
– А вам разве не хотелось бы того? А? По единой, черт возьми!
– Я уж не знал, что я говорил, но оставалось хлопнуть его по плечу. Я не знал, что из этого выйдет, но я с отчаянием, поверх страха, неловко шагнул к нему и хлопнул по плечу с размаху. Он вздернул плечом и прищурился на меня, но я успел уже повернуться спиной.
– И понимаете, мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне что-нибудь. Про ваши дела легенды ходят. Ну, наврите, еще лучше. Нагородите чего-нибудь,-я ходил мимо него, вышагивая и глядя себе под ноги.
– Наврите, родной, ахинеи какой-нибудь. Честное слово, никто ж этого не станет считать за показание - так и начните: чистейшее, мол, сочинение или непринужденная выдумка в часы досуга... Начните хоть так: все это враки, что люди... а что, мол, по-настоящему... и я, мол, врал так, и вы тоже врете, и вообще... И врите, врите сплеча, - кричал я.
И тут я махнул, чтоб показать лихо, как это врать сплеча, и сильно ударился рукой о край стола. Я невольно сунул в рот ушибленные пальцы.
Он усмехнулся весело.
– Что, - здорово треснулись?
– это первое, что я от него услышал.
– В кровь?
Я искренне пожалел, что на этот раз не в кровь.
– А вы валяйте в кровь! Врите в кровь, честное слово.
– А мне врать не надо, - сказал он.
– Да я-то все равно разберу, где что, - и я фамильярно прищурился. И тотчас испугался, не напортил ли дела.
– Я рассказывать ничего не буду, - угрюмо сказал он. И снова уставился на пол.
– Есть закурить?
Я быстро подал портсигар и спички.
Все сорвалось. Я молчал, пока он закуривал. Я не знал теперь, что говорить. И я стал дуть на пальцы, хотя они уже не болели.
– Вы молчите и то врете, - сказал он, затягиваясь, - вы тоже хлюст не похуже меня. Только мне все равно, а тебе надо с кандибобером как-нибудь.
– А коли тебе так уж все равно (черт возьми! Я даже сел с ним рядом на постели) - так вали, расскажи.
– А ты переврешь.
– Ну, шут с тобой, напиши!
– И я хлопнул по коленке. По своей, конечно.
– Я тебе бумаги пришлю. Я их уговорю, дадут, дадут. Напиши!
– И я стал осторожно раскачивать его за плечо, - тебе же все равно, говоришь.
Я все не глядел на него и приговаривал:
– Все равно! Все ведь равно... А?
И тут почувствовал, что он на меня глядит. Я невольно взглянул ему в лицо. В самые мне глаза глядела опять та улыбка, которой он меня встретил.
Я быстро вскочил и нажал ручку двери. Дверь сейчас же отворили.
– Тютя!
– услыхал я вслед.
Доктор, часовой, служитель - все стояли по ту сторону двери. Мне было нестерпимо стыдно: все, значит, слышали. Позор, позор! Я быстро пошел, сбивая ногами ковер и спотыкаясь.
Доктор догнал меня. Я слышал, как он говорил:
– Все же удача, удача!
– и похлопывал меня по спине.
"Все же" - это то есть, несмотря, мол, на идиотство моего поведения?
2.
Через десять дней, в которые я избегал встреч с моим приятелем-доктором, мне принесли на дом пакет.
На машинке была написана целая тетрадка. И письмо рукой доктора. Я чувствовал, что краснею. Доктор писал:
"Ваши трофеи. Неожиданные, сознаюсь. Положили бумагу. Пять дней лежала так. На шестую ночь стал писать. Материал, может быть, и для вас".
Я открыл тетрадку и начал читать.
"Когда маму хоронили в мороз, так я был рад, что тетке пришлось всю дорогу мерзнуть. Она и плакала только от холоду. А маме было хоть бы что. А когда стали засыпать, я видел, как тетка первая взяла мерзлый ком глины, и отлично я видел, как она с силой швырнула его сверху в гроб. Стукнуло, как камнем. Даже могильщики поглядели. Тетка сделала преподобную рожу и завыла сиплым голосом. А как ехали в трамвае с кладбища, тетка на весь вагон мне говорила: "Береги, Петя, совесть; без совести не проживешь". Наши билеты кончились, надо было брать другие, тетка стала всхлипывать. Все на нее глядят жалостливо. Проехали зайцем до дому, а тут она вдруг как вскочит и давай орать: