Без Веры...
Шрифт:
Базарная площадь в Артбухте, это ни разу не Сухаревка, но своя толика интересностей здесь наличествует в немалых объёмах. В первую очередь это Народный дом, состоящий в ведении Севастопольского особого комитета попечительства о народной трезвости. Помещается в нём (в порядке важности для народа) столовая, чайная, театр, читальня и юридическое бюро.
Сам рынок благоустроен прекрасно, имея основной каменный корпус, замощённую камнем площадь с ливневыми водостоками, ряды лавок для торговли птицей, рыбой и прочей продукцией,
Словом, это тот случай, когда радению городских властей можно только поаплодировать!
В нормальных условиях, базара в Артбухте с лихвой хватает на город с населением в девяносто тысяч человек. Не считая, разумеется, небольших базарчиков «по месту жительства», раскиданных в полутора десятках мест по всему Севастополю. Где-то торгуют исключительно дарами садов и огородов, где-то — свежайшей, только что выловленной рыбой, а где-то приютились небольшие барахолки, где с рук можно купить всякую всячину. Так, по крайней мере, было до войны.
Сейчас, с наплывом «курортников» и военных моряков, с взвинченными в несколько раз ценами, базарчиков разного рода по городу многие десятки. Торговать, кажется, пытается весь город!
Помимо старых базарчиков, сильно разросшихся и не всегда удобных прохожим, есть и стихийные, когда продавцы раскладывают свой товар там, где, как им кажется, они имеют шансы его продать. А продают абсолютно всё! Сливы, сушёная рыба, крохотные букетики полевых цветов и лечебные травы, много старой одежды и обуви, утюги и старые примусы, заслуженные самовары и выцветшие от времени лубки времён Крымской.
Товар часто раскладывают прямо на земле, в лучшем случае на принесённой с собой рогоже или грубом холсте. При появлении полицейского или любого начальственного человека такие вот самостийные продавцы готовы мигом свернуться и уйти…
… не слишком, впрочем, далеко. Стоит полиции отойти, как всё возвращается на круги своя.
Это Корабельная сторона, самая непарадная часть Севастополя, с грунтовыми улицами, редкими каменными домами и неблагоустроенная настолько, насколько это вообще возможно в солидном городе. К законам здесь относятся не то чтобы с пренебрежением, но имеют привычку толковать их не Букве, но по Духу.
Иногда между полицией и продавцами вспыхивают скандалы, не всегда заканчивающиеся победой полиции. Служивые обычно понимают, когда можно хватать скандалиста под белы рученьки, а когда лучше ретироваться и не доводить до греха. Здесь, в Корабелке, они имеют понимание момента, потому как учёны…
— … не уйду! — дурниной воет худая женщина с измождённым лицом, закутанная в застиранный, некогда белый платок по самые брови, — Режь меня, бей меня, не уйду!
Распластавшись по земле поверх своего нехитрого товара морской звездой, она скрюченными пальцами вцепляется в
— Да что ж ты… — невпопад бормочет пожилой городовой с унтерскими лычками, пытаясь подцепить воющую бабу посреди туловища так, чтобы не задрались юбки и не дай Боже, не помацать её ненароком за отвислые груди. Кажется, благочестием он обеспокоен больше, нежели сама женщина, воющая на земле.
— Закон! — пуская петуха и замечательно расцветая багровыми пятнами по упитанному лицу, пытается объясниться его младший коллега с собирающейся вокруг недоброй толпой, — Закон дура, но таков лекс!
— Закон-то дура, — язвительно соглашается с ним громогласная рябая баба с совершенно жабьей рожей, но неожиданно умными, цепкими глазами, — а сам-то каков? Ась, Тимоха? Тебе ж посреди людёв ещё жить, как в глаза глядеть соседям будешь?
— … сына! — продолжает выть на земле баба, уличённая в незаконной торговле, — Кормильца единственного сгубили, ироды! Как мине дитачек подымать!? А-а!!
Вокруг всё больше народа, среди которых не только бабы и старики, но и выздоравливающие из госпиталей. Народ этот отчаянный хлебнувший фронта, видевший кончики вражеских штыков и давившие в окопах вшей и вражеские глотки.
Многие без руки или ноги, с изуродованными лицами — так, что не дай Бог, приснится! Есть с виду целые, но с такими болезненными лицами, что и несведущему человеку понятно — калека! Ещё вопрос, что лучше — ногу потерять, или скажем — хлебнуть полной грудью немецкого газа.
Эти самые злые, отчаявшиеся, не видящие никакого будущего нидля себя лично, ни для семьи. Как, к примеру, сможет прокормить семью однорукий сапожник?!
— Шли бы отседова, служивые, — посоветовал чей-то простуженный голос из-за спин, — неровён час, доведёте народ… кхе-кхе-кхе…
— Противу власти?! — привычно побагровел унтер, хватаясь за висящую на боку шашку. Опомнившись, он сделал вид, что поправляет её, но привычная, вбитая за годы службы программа поведения, сама выплёвывалась из глотки, — Ну-кася, покажись!
— А мне… кхе-кхе… скрывать нечего, — раздвинув баб, к полицейским вышел чахоточного вида немолодой солдат, снова зайдясь в кашле, — Задержать хотишь? На!
Он протянул вперёд руки-палки и засмеялся издевательски при замешательстве городового.
— Давай, — почти дружески кивнул солдат городовому, не опуская руки, — арестовывай!
— Да штоб тебя… — прошипел унтер зло, а потом, будто сдувшись, махнул рукой и произнёс, будто извиняясь, — А-а… сам иногда себе не рад…
— Пошли уж, Тимоха, — он тронул за плечо младшего коллегу и пошёл, не оглядываясь на смешки толпы. А на земле всё так же выла тощая баба, рядом с которой присела та, жабомордая, и молча гладила её по голове.
Выдохнув прерывисто, мотая головой и замаргиваю непрошеные слезинки.