Без вести пропавшие

Олейник Станислав Александрович

А вечером снова тюрьма…. На этот раз все шурави были все вместе.

Легкий толчок в бок, вернул Михаила в действительность. Рядом в беспамятстве метался алтаец Ванька Завьялов, которому, к сожалению, он уже ничем не мог помочь.

В помещении стояла кромешная темнота. Михаил оторвал от длинной, доходящей почти до колен афганской рубахи лоскут, и осторожно, на четвереньках, пробрался к двери. На дне ведра оставались остатки воды. Смочил лоскут, и также осторожно, чтобы никого не потревожить, вернулся на свое место, и приложил его к пылающему жаром Ванькиному лбу.

— Как он, Миша? — послышался едва уловимый шепот Николая.

— Дуже плохо, командир. Горить весь и в груди клекот…. Мабуть до утра и не протянет.

…Он подсознательно почувствовал, как что-то прохладное коснулось

его лба. Запекшиеся губы беззвучно прошептали: «Мама, мамочка…», и две слезинки медленно скатились по его впалым, заросшим юношеским пухом, щекам. Пульсирующая боль, тисками давившая голову, понемногу отпускала, и с нею уходила, все время мешавшая ему, Ваньке Завьялову, вырваться из этого страшного небытия, черная давящая туча. Неожиданно туча куда-то удаляется и он словно проваливается в свое, не так уже далекое, прошлое…. Вот он видит себя на выпускном вечере. Вот призывной пункт…. Команда 80 особого назначения. Через две недели утомительного путешествия он, в числе других новобранцев, оказывается в Туркмении, в воинской части, расположенной на окраине какого-то грязного городишка. А через два месяца вместе с двенадцатью сослуживцами, оказывается в расположении разведдесантного подразделения, в двадцати километрах к востоку от Шинданта. Вот перед его глазами появляется командир роты. Вот он дает команду выйти из строя всем новобранцам. И снова в мозг Ивана будто вкручиваются когда-то уже услышанные им слова напутствия: «Запомните. Вы должны стать волками, или вас всех сожрут шакалы…». И уже через месяц, он и его товарищи превращаются в настоящих волков, которых уже не пугает запах и вид человеческой крови. Он снова ощутил те чувства, которые пришли к нему, когда его засосал кровавый водоворот. В этом водовороте, никогда небыло места мыслям, а было только умение работать штыком и прицелом. Он уже спокойно воспринимал потерю боевых друзей, курит анашу, и уже давно не закрывает глаза, когда в упор расстреливает душманов, а порой и мирных жителей. Вот он снова видит себя на плацу, где ему вручают медаль «За отвагу»… И, все. Невероятное блаженство и тишина окутали вдруг всю его сущность. Он чувствовал, как медленно проваливается в обволакивающую его темноту. Темноту мягкую, отринувшую весь окружающий мир, с его запахами, шумами…. Он как-бы растворяется в этой темноте, и неожиданно видит нечто, крутящее перед его сознанием всю короткую, прожитую им жизнь, со всеми ее радостями и горестями. На какое-то мгновение все озаряется ослепительным светом. Нечто исчезает, и вдруг явственно, словно со стороны, он видит спящих друзей, и себя, лежащего на спине с умиротворенной на устах улыбкой. Потом снова появляется нечто, и зовет Ивана за собой…

…Сознание в который раз вернуло Сашку в тот, не так уже далекий, день…. Грохот автоматов и пулеметов обрушился на разведвзвод внезапно. Не помогло тогда и боевое охранение. Бээмпэшку от подрыва на противотанкой мине, развернуло поперек дороги. Из сорванного взрывом люка, валил густой черный дым. Колонна, авангардом которой был разведвзвод, безнадежно отстала. «Вертушка» же, в это сжатое скалами ущелье, где они попали в засаду, вряд ли может пробраться. А потому ждать немедленной помощи, неоткуда. Да и рация, которая была в БМП, вряд ли уцелела…. Сашка, словно в кино видит темнеющие в жидком кустарнике фигурки своих товарищей. Горящая бээмпэшка, казалась хорошим укрытием, и только он приподнялся, чтобы перебежать к ней, как сразу перед глазами пробежали фонтанчики от пуль. Страха не было, а был ужас. Ужас от безысходности, что не видишь врага, а он тебя видит, сковал все его тело…. И все-таки он вскочил. Вскочил и, стреляя короткими очередями на звуки выстрелов, доносившихся откуда-то сверху, бросился к БМП. Не успел пробежать и пару метров, как сильный удар ниже колена, сбил на землю. Теряя сознание, чувствовал, что бой затихает. Словно издалека доносились одиночные выстрелы, да короткие автоматные очереди. Попытался подняться, но перед глазами поплыли круги, и он, прямо лицом, ткнулся в землю.

Очнулся оттого, что кто-то пытается перевернуть его на спину. Приоткрыл глаза, и прямо перед собой увидел покрытые толстым слоем пыли, высокие армейские ботинки. Словно сквозь вату доносились какие-то голоса. Ботинки отошли в сторону, и он увидел около дымящегося БМП несколько душманов, а перед ними, в разорванной гимнастерке и окровавленным лицом,

пулеметчика Кольку Федорова.

Он видел, как один из душманов передал Кольке какой-то пакет, и что-то сказав, показал рукой в его, Сашкину, сторону. Обезбаливающий укол и тугая повязка, наложенная на голень Колькой, принесли ему большое облегчение.

Так ефрейтор Александр Трукшин, и рядовой Николай Федоров оказались в плену у полевого командира Аманулло. А через десять дней оба уже были в Пакистане…

Юрка Фомин, он же Абдулло, никак не мог заглушить давно надоевший и ему, и соседям по камере, свой надрывный кашель. С трудом, успокоившись и боясь нового срыва, он старался дышать медленно и очень осторожно.

Слегка отодвинувшись от беспокойного соседа, который, бормоча и вскрикивая, махал руками, он попытался, если не заснуть, то хотя-бы забыться. Но ничего не получалось. Словно из тумана шли воспоминания. Вот он видит растерзанную женщину, старика с прострелянной головой, и мертвых, с раскинутыми в разные стороны ручонками, детишек…

Пытаясь отбросить наваждение, он снова зашелся кашлем.

Как все тогда случилось и почему, он так и не смог найти ни объяснения, ни, тем более, оправдания….

Север Афганистана. Мозари — Шариф. Мотострелковый взвод, шестая рота. Три друга, которые в ближайшее время должны уйти на «дембель». Один из них по фамилии был Панченко, фамилии других вспомнить он уже не мог. Первый был, кажется, киевлянин, другой откуда-то с Алтая, а третий — москвич.

Юрка тогда прибыл с новым пополнением, и почему, он и сейчас не может себе объяснить, чем-то понравился этой «троице», которая взяла его под свою опеку. И был он тогда по-своему счастлив…. Как же, иметь таких покровителей!.. Заслуженных, с орденами и медалями солдат!

Нет, это была не «дедовщина». В Афганистане это явление было большой редкостью, ибо, любой «дед» от униженного им «молодого», в первом же бою мог получить пулю. И такие случаи были…

В тот день его «опекуны» здорово надрались браги, которую регулярно «квасили» в двухлитровом трофейном чайнике. Когда он проходил мимо курилки, где они отдыхали, его подозвали и пригласили сходить с ними в соседний кишлак за «гашем» и «шашлычком». А если перевести на простой язык — гашишем и бараном.

— Пойдем за гашем и шашлычком, — так и сказал тогда ему Панченко, — а то видишь, жрать нечего, да и «травки» покурить тоже не помешает…. Капитану надо, чтобы мы воевали и убивали, а как жрать, так добывай себе сам, да еще не забудь лучший кусок ему отдать…

Разве мог тогда Юрка подумать, что все закончится ужасом, страшным сном…

На окраине кишлака встретили бредущего навстречу старика. От мощного удара по голове у автомата аж цевье отскочило. Деда затащили в кусты. В кишлаке зашли в первый попавший дом. Увидели женщину. Стали по очереди насиловать. Юрка в ужасе выскочил во двор. Догнал его пьяный москвич. Юрка. Он и сейчас слышит его сипящий крик:

— Ты, что, сука, — воткнув Юрке в живот, ствол автомата, сипел тот, — заложить хочешь!? Пристрелю, гад! — И посмотрев в широко открытые от ужаса Юркины глаза, усмехаясь, добавил, — привыкай, сынок. — И не отходил от своего «протеже», пока его не сменил киевлянин Панченко.

На крик женщины, которую насиловали, в комнату заскочила еще одна… Штык-ножом, закололи обеих.

В соседнем доме, где забирали барана, из автомата положили троих пацанов. В дукане прихватили мешок с гашишем. Выходя из кишлака, увидели выползавшего из кустов старика. Добили…

Рано утром сержант послал Юрку к полевой кухне за завтраком. Возвращаясь, увидел построенную роту, а перед строем Панченко, москвича, и того, что с Алтая. Рядом, размазывая по лицу слезы, что-то кричал и показывал руками на них, лет десяти чумазый, босоногий мальчишка…

Юрка и сейчас не мог сказать, повезло ему тогда, или нет. Если бы он в тот момент стоял в строю, мальчишка наверняка указал бы и на него. И хотя он никого не убивал и не насиловал, его все равно бы судили. А может, и нет…. Но тогда он пришел в себя только километрах в пятнадцати от расположения части. Он брел по пересохшему руслу какой-то реки. А потом «духи». На допросе сказал, что убежал, не желая никого убивать. От принятия ислама отказался, так как снова нужно было бы брать в руки оружие. На Запад отговорили ехать уже здесь, в лагере. Что делать, он не знал. В голове у него все перемешалось…