Без вести...
Шрифт:
— Простите, господин Ханс. — Николай подчеркнуто резко выделил первую букву.
— Что ты опять натворил?
— Как всегда, господин полицай, перебор.
— Что есть перебор?
— Хватил лишнего.
Дежурный выпрямился, подобрал ноги и громко рассмеялся.
— Хорошо, нет капитана Маурера, он показал бы, что есть перебор. А я прощаю. Бери от жизни, что можно, но мое положение заставляет наложить на тебя штраф... Только я хочу знать, — продолжал дежурный, — ты сейчас будешь
— Думаю, лучше потом, коньяком.
— Очень хорошо. До субботы... Бери от жизни, что можно, — повторил он.
Выйдя за ворота, Огарков несколько секунд постоял в раздумье. Куда пойти? Во всем городе не было человека, к которому он мог зайти, излить душу.
«Вот жизнь, — горько усмехнулся Николай, — хуже собачьей». Ему вдруг вспомнилась родная Вязовка. Кажется, ничего там особенного нет: овраги и бесконечные ковыльные степи. И снова закопошился, заворочался червячок под сердцем. Перед глазами возникли картины далекого детства...
Он отогнал эти мысли и тут же в мозгу надоедливо закружились одни и те же слова: «Бери от жизни, что можно».
Он снял комнату в отеле, привел себя в порядок и спустился в бар. Войдя в огромный зал, ощутил странное волнение: «кого-то встречу». Николай прошелся между столиками, внимательно разглядывая посетителей. Наконец, увидел Иннокентия, сидевшего в одиночестве в дальнем углу, за колонной. Тот тоже заметил его. Они бросились друг к другу навстречу, крепко обнялись. Огарков безуспешно пытался скрыть слезы.
— Ты откуда, Иннокентий? Какими судьбами здесь?
— Да, видишь ли, как тебе объяснить... Вроде бы на курсы приехал и на показ начальству. Я теперь, паря, журналистом стал...
Николай остановил товарища, заказал кельнеру бутылку коньяку и закуску.
— Голова тяжелая и вонючая, как помойное ведро. Требуется промывка... А теперь продолжай... Каким-таким журналистом?
— В литературной редакции солидаристов. Готовим материал для газет, журналов и радио.
— Ох, Иннокентий, опять в пекло лезешь.
Официант, расставляя заказ, прислушивался к их разговору. Медленно протирал рюмки и фужеры, перекладывал с места на место приборы. Николай заметил:
— Должно быть наш брат, дипи. Видишь, как уши навострил.
— Тут, однако, не разберешься, где дипи, а где шпики.
Друзья подняли налитые рюмки.
— Ну, Кеша, за что?
Каргапольцев по-охотничьи прищурил глаза, пристально взглянул на товарища и шепотом произнес:
— За нашу родину. Согласен?
— Прав нет у нас с тобой за это. Мы отвернулись от нее, теперь надо заслужить, чтоб признала нас.
— Верно, Николай. За что же выпьем?
— За наше с тобой здоровье, — криво усмехнулся Николай.
Долго закусывали, молча цедили газированную воду. Несколько раз подходил официант, предлагая то сигареты, то пиво. Иннокентий отставил рюмку, вытер руки салфеткой.
— А теперь рассказывай ты. Как живешь, как служба?
Николай достал из кармана сигарету и стал медленно разминать ее. На недоуменный взгляд Иннокентия ответил:
— Опять закурил. Второй месяц уж. С тоски...
Каргапольцев молча кивнул, приготовившись слушать.
— Я в «русской охранной роте», жую американскую тушенку... Говорят, роту создали, чтобы обеспечить работой тех, кто остался без жилья и без службы после расформирования лагеря.
— Видишь, как заботятся о нас, — усмехнулся Иннокентий, — а мы все недовольны.
— Как же, они позаботятся, жди... Немчура перед заморскими хозяевами выслуживается: нате, мол, солдатиков, они ваши воинские базы и склады охранять будут.
— Кто же у вас там, только русские?
— Нет, всякой твари по паре. Мы там посмеиваемся: сколько, мол, людей, столько и национальностей. А всего нас сотни за полторы в роте. Ничего бы, только воров много, все тянут — и казенное, и из карманов. Слушай, мне чего-то противно здесь. Пойдем-ка в мой номер, там повольготней. А ты где обосновался?
— И я в этом отеле... Верно, пойдем в номер.
Иннокентий проснулся в восемь. Открыл глаза, несколько секунд не мог сообразить, где находится. «Ах да, Франкфурт!» Вчера так и не успел рассмотреть свой номер. Умывшись с дороги, спустился в ресторан пообедать, а потом до поздней ночи просидел у Николая.
Сходил в ванную, принял душ, долго причесывался у зеркала, ворчал про себя:
— Стареем, паря, стареем. А Николая и вовсе не узнать: обрюзг, мешки под глазами, как-то обмяк весь. Должно быть, от частой пьянки... Пойду, разбужу его.
Огарков, видимо, давно ждал Иннокентия, очень обрадовался его приходу. Он был в приподнятом настроении.
— И я с шести на ногах. Хотел и тебя поднять, да не решился. Ну, Кеша, какие у нас планы? Я дежурю с двенадцати до шести. Часов в восемь могу быть у тебя.
— Ладно, сейчас позавтракаем и по своим делам. Вечером жду.
За завтраком Николай заказал коньяку.
— Слушай, Коля, — как можно мягче сказал ему Иннокентий, — зачем ты с утра, тебе ведь на службу.
Огарков громко рассмеялся, а затем, вытерев выступившие слезы, произнес:
— Да что ты, простота! Они, на этой моей службе, с утра до вечера пьяные. Все!
— Пусть пьют, черт с ними. Я о тебе беспокоюсь. Посмотри, на кого ты похож, побереги себя.
— Себя беречь для себя? Что-то не пойму твоей софистики!.. Выпьешь?