Без знаков препинания Дневник 1974-1994
Шрифт:
Есть смешной рассказ Вики Некрасова про то, как он что-то покупал в киевском гастрономе, кажется, сыр. Он просит продавщицу сыру, а она ему: «А сколько вам лет, молодой человек?» (Хорошо, что та, из Гостиного, не додумалась спросить об этом прямо меня.) Некрасов — сыру, а она кокетничать. Как пчела, пристала со своим вопросом. Вика не выдержал и ответил примерно следующее: «Это как считать. Считать можно по-разному. Если от рождения — то один срок, но лучше считать от конца. От конца вернее». У той вытянулось лицо-. «Это как?» — говорит. «А очень просто — хладнокровно объясняет Некрасов. — Если тебе тридцать три года, а Всевышним отпущено тридцать четыре, то ты уже глубокий старик. Можешь начинать мемуары и, в общем... закругляться. А если тебе тридцать
Было это еще в Киеве, тогда у нас стоял старый «КВН» с линзой.
Теперь мне уже сорок пять и я все вижу в цвете. (Сорок пять от рождения.) Правда, пока все в розовом — точнее, розово-красном цвете, потому что настройка синего в новом телевизоре — такая вот маленькая ручка! — отказала.
август 10
Фрумин снимает хорошо, особенно антураж школы [ 12 ] . Как будто скрытой камерой. У Саввиной роль замечательная, особенно сцена, когда школьники покупают цветы для какого-то мероприятия, а она их блюдет. Все по нескольку раз этот дубль бегали смотреть.
12
Речь идет о съемках фильма «Дневник директора школы».
Перерыл у Юры целую гору шахматной литературы и нашел то, что мне нужно для сцены с Кошониным. А нужна была очень умная шахматная книга. Выбор пал на «Психологию шахматного творчества» Крогиуса.
Кстати, фильм называется «Дневник директора школы». (Дневник!!) Значит, мой Свешников и я сам теперь «ни дня без строчки». Надолго ли нас хватит?
Неплохой получается образ — не романтический. То, что сразу приходило в голову, — учитель с несложившейся судьбой, мог бы достигнуть каких-то высот, если бы не пошел в школу, если бы рано не женился, то есть некий мелодраматический налет, — ничего этого нет. Свешников предан своему делу, только и всего! Для себя ничего не возьмет и такими же хочет воспитать детей. А дома под боком сын растет тунеядцем.
сентябрь 4
В театр пришел режиссер Давид Либуркин. Вроде как у него с Г.А. такой уговор: в двух спектаклях он ему ассистирует, третий ставит сам.
Сейчас Либуркин будет репетировать «Три мешка...» [ 13 ] . Так часто бывает: ГА. подключается тогда, когда будет кем-то «размято». Но для меня «размять» — главное. Роль делается за столом. И чем упорней и скрупулезней будет эта работа, тем потом легче приспособиться к любой режиссуре.
13
Инсценировка ГА Товстоногова и Д.М. Шварц повести В.Ф. Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы».
В кино некоторые режиссеры меня окрестили «скрупулезником». По-моему, в этом нет ничего обидного. А вот что думают по этому поводу у меня в театре. «Давид, — говорит Товстоногов Либуркину, распределяя роли и напутствуя, — все актеры у вас замечательные. Посмотрите, какой букет: Стржельчик, Копелян, Тенякова, Медведев, молодой Демич... он уже заставил о себе говорить... Со всеми вам будет легко работать. Есть только одна трудность — Олег Борисов!! С ним вам будет как в аду. Каждую секунду будет останавливать репетицию и о чем-то допытываться. Характер — уффф!! Мужайтесь, Давид, тут я вам ничем помочь не могу!» И развел руками.
Это уже как клеймо, как шлейф — на всю жизнь. А началось это в Киеве. Там была почти такая же версия. Артист Мажуга сокрушался: «Человек — г...о, а артист (колеблется)... артист — хороший». Спасибо
октябрь 10 О молодом человеке с удавкой, собаках Ване и Васе
Товстоногов придумал замечательно: в «Мешках» должны быть живые собаки. У Тендрякова в повести постоянно о них говорится. Они всякий раз, когда чуят беду, когда плохо их хозяину Кистереву, начинают завывать: «...то вперебой, переливисто, истошно-тенористо, с подвизгиванием, то трубно, рвущимися басами...» Товстоногов настаивал, чтобы мы с Давидом Либуркиным поехали на живодерню: «Видите ли, Олег... это как «Птицы» Хичкока. Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в нашем случае собаки — совесть народа... И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут, если человека уважают... Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту идею!»
Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала речь шла о стае («Что нам стоит в этом любимом народом театре завести стаю собак!»), то потом все-таки остановился только на двух: «Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!»
Две чахлые собаки — такое задание получил Либуркин. Было ясно, что на живодерню поеду и я, так как я этих собак должен был к себе приручать.
На живодерне нас встретил молодой парень с удавкой. Попросил не обращать на нее внимания, потому что «это не удавка, а бросковый металлоаркан», как пояснил он. Вроде как она перешла к нему от предыдущего инструктора. «Настоящий был садист», — добавляет этот, молодой. Я его почти не слышу, потому что лай и скулеж — душераздирающий. Они ведь все чувствуют — кому дня три осталось, кому десять, но не больше. Им сделают укол, и они уснут. «А что остается? Выхода нет...» — продолжает молодой инструктор. Во всяком случае, он сам так представился, имени не назвал.
Но почему здесь, на живодерне, инструктор? Инструктор должен кого-нибудь инструктировать. «А это и не живодерня, — кто вам сказал? Слово-то несправедливое. Это — Дормехслужба, вот как. Вам не попадалась девочка с отгрызанным ухом? Обглоданная старушка? В Ленинграде знаете сколько укушенных за год? Двадцать тысяч... Люди, конечно, сами виноваты — заводят собак, а потом выбрасывают. Особенно много, когда сука брюхата... Люди — варвары!» Он сказал это и пошел за собакой, которую для нас приготовил. Ему, конечно, звонили, и он все уже знал.
Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса — рыжего — были удивительные, полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! — и лизнул руку.
У этого инструктора работала «спидола». Оттуда хрипела бетховенская «тема судьбы». Меня в одну секунду оторопь проняла — мне показалось, что у них у всех человеческие глаза — не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает преступления, а в следующей — вот так за них расплачивается. И тебе придет очередь расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору. И еще хорошо, если тебя сделают собакой, а не лягушкой. Ведь не все же собаки откусывают ухо девочкам.
Инструктор вывел овчарку — ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло: такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил его против шерсти (так, оказывается, нужно их гладить) и произнес: «У богатеньких хозяев на постели валялся... Потерялся, видать...» Либуркин сохранял ледяное спокойствие: «Такой овчарки во время войны в Нижней Ечме быть не могло. Голод!» Овчарку увели, и я еще раз посмотрел на того рыжего «человечка». Породы не определить: наверное, отец был колли, а мать — какая-нибудь дворняжка. Я сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он... не взял. Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж — совершенный дворняга, и стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл... Так их судьба и решилась — мы отобрали этих двоих.