Бездна Челленджера
Шрифт:
Сегодня этим, как обычно, занимается Хэл:
— Знаки имеют власть! — объявляет он. — Ты видишь крест и что-то чувствуешь. Ты видишь свастику и ощущаешь что-то другое. Хотя в древней Индии свастика была пожеланием удачи, то есть, знаки тоже можно извратить. Поэтому я придумываю свои. Для меня они имеют смысл, а остальное неважно.
Сосед рисует спираль и протыкает ее синусоидой. Потом ставит два пересекающихся вопросительных знака. И правда, символы имеют власть. Он наделил их властью.
— И что они значат? —
— Говорю же, я забыл свой язык. — Хэл кидает взгляд ко мне в блокнот и видит, что я скопировал обе руны и дорисовал их до двух дерущихся фигур. Я извратил его знаки. Что он со мной сделает?
— Твоя фамилия Босх, — произносит он. — Ты не родственник?..
Думаю, он спрашивает, не в родстве ли я с Иеронимом Босхом, нарисовавшим кучу всякой жути, которая до чертиков пугала меня в детстве и до сих пор крутится в голове в трудные времена.
— Может быть. Не знаю.
Неясность устраивает Хэла, и он продолжает:
— Не зови меня в «Сад земных наслаждений», и я не буду рисовать руны у тебя на лбу.
Мы ударяем по рукам.
111. Я горячий
Посреди ночи я просыпаюсь в знакомом онемении: сознание еще не ожило, и вдобавок накачано лекарствами. Голова похожа на аэродром в нелетную погоду. Мысли застряли на земле. Но меня не покидает ощущение, что на меня кто-то смотрит. Я заставляю себя разогнать лекарственный туман и перевернуться на другой бок: у кровати кто-то стоит. В слабом луче света из коридора я могу разглядеть зеленую пижаму с узором из мультяшных морских коньков. Раздается какое-то клацанье, и я не сразу понимаю, что это стучат чьи-то зубы.
— Мне холодно, — говорит Калли. — А ты всегда такой теплый!
Она стоит и стучит зубами. Хэл раскатисто храпит у противоположной стены. Девочка ждет приглашения. Я откидываю одеяло. Это сойдет за пригласительный жест, так что Калли забирается ко мне.
У нее холодные не только руки и ноги, но и все тело. Я накрываю нас одеялом, и девочка ложится ко мне спиной, чтобы мне было удобнее обнимать ее и делиться своим теплом. Мы лежим рядом, как пара ложек. Ее позвонки касаются моей грудной клетки. Ее сердце бьется гораздо быстрее моего. Наши тела образуют руну, не менее могущественную, чем язык Хэла, и мне приходит в голову, что самые значительные символы должны напоминать об объятиях.
— Только ничего не подумай, — говорит Калли.
— Не подумаю, — сонно повторяю я. Даже если бы и хотел, все равно не подумал бы. В меня накачали столько разной химии, что сил ни на какие поползновения уже не осталось. Это даже хорошо — по крайней мере, сейчас, — потому что я ни на что не надеюсь и нисколько не смущаюсь. Я просто ее согреваю.
Но я беспокоюсь. Несколько пастельных халатов патрулируют комнаты по ночам. А еще повсюду камеры. Больница старается контролировать все сферы нашей жизни, но всегда находится место для человеческого фактора. То, что Калли пришла, — лишнее тому доказательство.
— А если нас увидят? — спрашиваю я.
— Что они сделают — выпишут нас, что ли?
И я осознаю: мне все равно, что они увидят, скажут и сделают. Что Пуаро, что халаты, что даже мои родители. Это их не касается. У них нет такого права.
Я обнимаю девочку крепче, так, что даже начинаю чуточку мерзнуть — значит, она берет часть моего тепла. Скоро зубы Калли перестают стучать. Мы лежим рядом и дышим в такт.
— Спасибо, — наконец произносит она.
— Приходи, когда тебе холодно, — отвечаю я. Мне хочется осторожно поцеловать ее в ухо, но вместо этого я придвигаюсь чуть поближе и шепчу: — Мне нравится, что ты считаешь меня горячим.
Только мгновение спустя до меня доходит двусмысленность фразы. Я делаю вид, что сказал так намеренно.
Девочка ничего не говорит. Ее дыхание замедляется, я тоже засыпаю, а открыв глаза, обнаруживаю, что лежу в кровати один. Было ли это на самом деле? Или сознание опять подшутило надо мной?
Утром я нахожу у кровати ее тапочек, забытый здесь не случайно, не по небрежности, а нарочно, из озорства.
Я принесу его с собой в столовую, опущусь перед Калли на колени и примерю тапок ей на ногу. И, как в сказке, он придется впору.
112. Лишенные смысла ломаные линии
Во время терапии Карлайл раздает нам бумагу и фломастеры:
— Давайте сегодня дадим нашим голосовым связкам отдохнуть, — предлагает он. — Есть и другие способы выразить свои мысли. Сегодня мы научимся делать это невербально.
Странный парень, которого все называют Костлявым, поворачивается к Скай и показывает ей абсолютно невербальный жест с явным сексуальным подтекстом. С ее стороны это влечет другой жест, связанный с неким пальцем. Костлявый хмыкает, а Карлайл делает вид, что ничего не заметил:
— Сегодня ваша задача — нарисовать то, что чувствуете. Необязательно воспринимать это буквально. И помните, нельзя нарисовать правильно или неправильно, плохо или хорошо.
— Ерунда для детсадовцев! — заявляет Алекса, девочка с гипсом на шее.
— Тебе решать, — отзывается Карлайл.
Некоторые смотрят на белый лист перед собой, как будто его зияющая белизна уже проникла в их хрупкое сознание. Другие оглядывают бледно-зеленые стены вокруг, как будто там лежит ответ. Костлявый злорадно ухмыляется и берется за дело. Я уже знаю, что он нарисует. Все мы знаем. А ведь сегодня мы даже не утверждаем, что умеем читать мысли.
Мне несложно выполнить задание. Я все равно здесь только этим и занимаюсь. Разве что иногда горячее и упорнее обычного. Карлайл это знает — может, потому и решил устроить урок рисования.
Через несколько минут мой лист превращается в зазубренную скалу с крутыми обрывами и глубокими расщелинами. Ни верха, ни низа, ни перспективы. Лишенные смысла ломаные линии. Мне нравится. И будет нравиться, пока не опротивеет.
Другие не так спешат.
— Не могу! — жалуется Скай. — Мои мозги отказываются переводить чувства в картинки.