Бездна
Шрифт:
– Переводчик? Что за переводчик?
– Ну, он говорит немцам все, что скажет наш офицер. Немцы наших офицеров не понимают. Один гер Бехтлов понимает.
– Да ты, в каком лагере был? – изумилась воспитательница.
– Там, где пленные немцы, – ответил ей.
– Надо же, – с удивлением посмотрела на меня воспитательница. И мы еще долго говорили с ней о нашем лагере, где я родился в конце 1944 года и прожил до шести лет. А воспитательница все слушала и слушала, и не уходила…
Осень 1950 года навалилась на нас с братом
Сколько себя помню, мы всегда жили за колючей проволокой, в зоне, где все носили военную форму – и пленные немцы, и военная охрана лагеря, и даже «вольнонаемные», ходившие с оружием, но без погон.
И лишь в конце 1949 года нас поселили в отдельном двухэтажном домике. Он хоть и размещался на территории лагеря, но зато не считался зоной. Здесь нас могли навещать наши родственники, знакомые и даже «расконвоированные» немцы, в том числе мой друг гер Бехтлов.
Здесь у меня появился первый друг моего возраста – шестилетняя девочка Любочка. Ее родители тоже работали в лагере, но она, к моему удивлению, не говорила по-немецки, хотя ее мама была переводчицей. Любочку в зону не пускали, а я ходил туда к моим друзьям-немцам, когда хотел…
Первым заболел четырехлетний брат Сашка. Он громко плакал и мешал спать. Вокруг него суетились родители. Меня же переселили в маленькую комнату, изолировав от брата, заболевшего ветряной оспой, или, как говорили, «ветрянкой».
Его увидел не скоро. Сашка весь, с ног до головы, был в пятнах зеленки, уже не плакал, а, увидев меня, даже заулыбался. Я же в ответ рассмеялся от души – так смешно он выглядел. А родители вдруг нахмурились:
– Нельзя смеяться над больным человеком… Запомни это, сынок… Слава богу, твой брат, наконец, выздоровел, – сказала мама.
Я не понимал, что такое больной человек и что такое выздороветь, но смотреть без смеха на раскрашенного брата не мог. А мама, намотав на спичку немного ваты, начала ставить зеленые пятнышки на волдыри, покрывавшие все тело бедного Сашки. И я стал ей помогать, показывая пальчиком, где она пропустила одну или даже несколько «оспинок».
Но стоило ей на минутку отвлечься, я тут же взял спичку и нарисовал брату зеленые усики и даже маленькую бородку. Ему было все равно, зато так он выглядел еще смешнее. Меня тут же наказали, поставив в угол.
А через день я заболел. И уже очень скоро понял, что лучше быть раскрашенным, чем терпеть постоянный зуд и потом ходить со следами оспы: несколько оспинок так и остались на лице брата навсегда…
После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там мне сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни было нельзя, но кто это мог знать, кроме врачей.
Встать утром с постели уже не смог – у меня снова была высокая температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в сон, а когда просыпался, первое, что видел – это репродукцию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», висевшую напротив моей кроватки. Ее совсем недавно подарил художник-немец, который нарисовал все по маленькой картинке из какого-то старого журнала.
Я неотрывно смотрел на картину, и к удивлению, вдруг увидел, что медведи ожили. Оба медвежонка слезли с дерева и вместе с третьим и медведицей с любопытством смотрели на меня. Я их совсем не боялся, потому что они были маленькими, да к тому же не знал, насколько опасны эти звери. Для меня они были всего лишь добродушными героями русских сказок.
И я разговаривал с ними о чем-то, пока вдруг передо мной ни предстало усталое лицо мамы:
– Он бредит, – сказала она отцу, стоявшему рядом, и заплакала…
Я засыпал и просыпался, и снова и снова неотрывно смотрел на картину то ли во сне, то ли наяву. Но медведи уже были на своих местах, и не хотели разговаривать со мной. А за окном крупными хлопьями медленно-медленно падал снег. Первый снег в том году.
– Кальт васэр, кальт васэр, – отчетливо услышал голоса в соседней комнате.
– Я не понимаю, – послышался голос матери.
– Мама, холодной воды! – перевел я для матери слова немцев. Она вдруг вбежала в комнату и потрогала мой влажный лоб.
– Слава богу, очнулся. Ты хочешь холодной воды? Тебе нельзя, сыночек. Я принесу сейчас теплую.
– Мама, это немцы хотят холодной воды, – сказал матери, которая стояла, наклонившись надо мной, и радостно улыбалась…
Но к вечеру мне стало совсем плохо.
– Почти сорок, – сказала мама, глянув на градусник, – Врач сказал, надо везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.
Когда проснулся, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, что кроватка подо мной движется:
– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.
Кроватка остановилась. Появился свет, и я понял, что нахожусь на улице, в наших детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.
– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама, укрывая меня.
– Не хочу в больницу, – заплакал я, но санки снова куда-то поехали…
Очнулся, когда меня осматривал врач:
– Похоже на тиф, – сказал он матери, стоявшей рядом, – Придется класть в изолятор.
Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: «Тиф, изолятор… Тиф, изолятор».
Не помню, как оказался на койке в темной комнате.
– Мама! – позвал я.
– Лежи и не ори, – сказал кто-то невидимый.
– Пить хочу. Где мама?!
– Я сказала, не ори! Нет здесь никакой мамы, – ответил женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, – Ну, ты у меня сейчас получишь!
Кто-то схватил меня за плечи, приподнял и с силой ударил головой о спинку кровати: