Безголовое дитё
Шрифт:
– Ну и земля как мячик. Висит себе в небе, а мы на ней живём.
– А что значит небо?
– А вон оно, – Муся посмотрела вверх и прищурилась от солнца. – Прямо над тобой… огромное, голубое… И там Бог.
– Никого я там не вижу. Бабуня говогила, шо Бога нет, потому что мой дедушка выбил из неё того Бога кочеггой.
– Это потому что он был коммунистом и в Бога не верил. А Бог есть и его никакой кочергой не выбьешь.
– Ну, смотги, – упрямилась я, тыча вверх пальцем. – Там совсем пусто, никого там нет, никакого Бога! Только чайки.
– Он есть, только очень высоко, отсюда не видно. Вот смотри – чайка, когда она на земле, кажется большой, а чем выше улетает, тем меньше кажется.
– А у Бога тоже есть
– У Бога всё есть. И если хорошо его попросить, помолиться, то он всё тебе даст.
– Всё-всё? И даже конфеты? И всякие платья кгасивые?
– И конфеты, и платья… Но при условии, что ты будешь хорошей девочкой, слушаться бабушку и никогда никого не обманывать. Понятно?
– Понятно, – с сомнением промямлила я. – А как же он узнает, что я обманываю?
– Боженька всё знает, всё видит.
– И даже как я какаю? Фу!
– Какать, Ветуня, это не грех. Он видит все грехи и все добрые дела. За грехи наказывает людей, за добро спасает, – и Муся перекрестилась, глядя в небо.
А лиман уже сверкал перед нами, как стекло огромного размера, распластанное по земле до самого горизонта. И ни одной живой души! Тихо и жутко. Бабуня водила меня на море, на городской пляж Лонжерон, там было людно, шумно, море весело плескалось, разговаривало, иногда сердилось, иногда ласкалось, иногда жаловалось, вздыхало, иногда рассказывало мне сказки. Это бывало когда я, нанырявшись и, наглотавшись солёной воды до тошноты, дремала под простынёй. Потом отдохнув и перекусив хлебом с помидорами и огурцами, я опять отдавала себя на растерзание морю. В море у берега плескалась гурьба беспризорных ребят. Они веселились, орали, подпрыгивали в воде, принимая на себя волны, подныривали друг под друга. Я завидовала им – они пришли на пляж сами, без родителей. Очень злилась на Бабуню, когда она в мужских чёрных сатиновых трусах до колен и в белом застиранном бюстгальтере 10-го размера, с множеством пуговиц на спине, размахивая полотенцем, бегала по берегу и орала высоким противным голосом:
– Вийди з моря, паразитка! Не мотай мине нервы! Если зараз не вылезешь, ремня дома получишь. Так настягаю, шо жопа вспухнеть! Ты ж уже синя, як мертвяк!
Мальчишки смеялись над Бабуней. А меня душила обида и стыд за неё, за её мужские трусы, за этот застиранный бюстгальтер на семи пуговицах, за её писклявый голос. Я делала вид, что это не моя бабушка. Я ведь знала, что плавать она не умеет и вряд ли сунется в море до пояса. Сама же я плавала как рыбка. Помнится я и не училась плавать. Как вошла в воду, сразу поплыла по-собачьи. Это уж потом я стала учиться у пацанов, живущих в хижинах у моря, прыгать с камней, нырять за крабами и мидиями, кувыркаться через себя и лежать на воде. Из моря я не выходила часами. Даже в самую жаркую погоду выползала на берег дрожащая, как мокрый пёсик, с синими губами и ногтями. А Бабуня верещала, кутая меня в простыню:
– Ну, мертвяк, синюшный мертвяк, унистожишь себе здоровье, шо я скажу маме! Уся в неё, та такая же была в детстве. Ой, Ветка, буду дубасить!
Всегда угрожала, но даже пальцем не тронула за всю нашу совместную жизнь.
Подошли мы с тётей Мусей к лиману. А он мёртвый. Тишина вокруг, только редко пролетит над нами чайка и прокричит что-то почти трагическое. Но это только усугубляло наше одиночество и мертвизну лимана, который простёрся перед нами до самого горизонта. Другой ребёнок закапризничал бы, стал бы проситься на море, ведь рядом Лузановка – прекрасный песчаный пляж, люди. Нет. Я сказала, что здесь очень хорошо и мне нравится. Наверное, я не хотела обидеть тётю Мусю.
– Ты пока разденься и посиди тут, обсохни от пота, а я накопаю грязи, – тётя Муся отошла куда-то в сторонку и стала копаться в траве, в мелких лужицах солёной воды.
Я подошла к самому лиману. Вода прозрачная-прозрачная, как слеза. Песок на дне уложен аккуратными волнами, отчётливо, упруго. Будто кто-то специально рассчитал расстояния между возвышениями и углублениями. Я присела на корточки, пристально разглядывая дно. Вдруг мне стало жутко. Сквозь воду из песка на меня что-то смотрело. Я застыла и тоже стала смотреть в маленькие чёрненькие глазки, торчащие на костистой мордочке, выглядывающей из песка. – Кто это? – подумала я, и осторожно опустив в воду пальцы, хотела дотронуться до существа, смотревшего на меня. Протяжный вопль пронзил тишину лимана! Я бежала к тёте Мусе и орала, размахивая правой рукой, на указательном пальце которой висел обыкновенный большой краб. Невыносимая боль, но страх сбросить краба был ещё сильней. Тётя Муся бежала ко мне. Совершенно голая, с чёрными по локоть руками.
–Кга-а-аб! – орала я,– меня укусил кгаб, тётя Муся, отогвите его!
Тётя Муся схватила мою руку, и как только она дотронулась до краба, он, решив, что нужно хватать ещё кого-то, выпустил мой палец и упал на песок. Я сунула палец в рот, перестала орать, с любопытством наблюдая за крабом. Как интересно! Откуда он знал, где находится море? Краб сразу же, без остановки быстро, быстро, боком побежал прямо к лиману. Если б мы бежали с ним наперегонки, то ещё не известно, кто добежал бы первый. Тётя Муся обняла меня, гладила грязными руками мою стриженую голову и приговаривала:
– Бедное дитё, её никогда не кусал краб. Ничего, до свадьбы заживёт.
Я вытащила палец изо рта, посмотрела на малюсенькую ранку и недоумённо произнесла:
– Ого! Аж до самой свадьбы?
–Так говорят всегда, когда хотят, чтоб быстрее зажило.
Я посмотрела на тётю Мусю и расхохоталась. Передо мной стояло голое тощее чудовище с обвислой грудью, с чёрными до плеч руками, с чёрными ногами и ещё чёрный нос и горло. Поняв причину моего смеха, она тоже расхохоталась и сказала:
– Дурочка – это ж самое лучшее средство от больных костей и от простуды – лечебная лиманская грязь. Сейчас мы разукрасим и тебя.
Чёрной маслянистой грязью она намазала меня в тех же местах, что и у неё.
– Теперь ложись на спину и впитывай солнце.
Я легла на горячий песок, закрыла глаза и стала впитывать солнце. Действительно, в местах, где было намазано, солнце пекло сильнее. Но лежать неподвижно для меня невыносимо. Уж очень я была круть-верть. Так меня называли все соседи нашего двора. Они недоумевали, откуда у меня столько энергии. Плохое питание и недостаток витаминов, отсутствие солнца, когда мы жили в катакомбах, должны были превратить меня в хилое существо. А я была крепенькая, щекастая, с ямочками и подвижная, как волчок – настоящий круть-верть. Никто бы не поверил, что этот самый круть-верть спокойно лежит на песке и послушно впитывает солнце. Тётя Муся заставила меня поверить в грязь. И я подумала, лёжа на спине, если буду слушать её, то мои кости перестанут чесаться и дети не будут больше надо мной смеяться. Я закрыла глаза и позволила солнцу лечить меня. Какое-то время мы лежали на спине, как два трупа. Потом тётя Муся перевернулась на живот и велела мне намазать грязью её правую лопатку и поясницу. Левую лопатку нельзя мазать грязью, так как там сердце. В тех же местах тётя Муся намазала и меня. На животе мы пролежали ещё минут двадцать.
– Сеанс окончен, больше нельзя, – наконец произнесла тётя Муся, достав из ридикюля старенькие часики. – Теперь купаться, – скомандовала она и побежала к лиману. Я за ней. Весело смеясь, она вбежала в воду и, разбрызгивая её, всё бежала и бежала по воде, как по дорожке. Я остановилась на берегу, как вкопанная. Почему она не погружается в воду? Там должно быть глубоко, а тётя Муся бежит прямо по морю. Она что, волшебница?
Тётя Муся убежала очень далеко, солнце светило ей в лицо, я видела только чёрный силуэт женщины, бегущей по воде. Мне тоже захотелось туда, к ней. Но я стояла на берегу, как зачарованная, и не осмеливалась войти в воду.