Бежать от тени своей
Шрифт:
Приехав в город, я не знал, куда себя девать. Решил зайти в клуб работников искусств. Позже вспомнил, что все неразумные дела происходят главным образом от безделья. Едва разделся, едва вошел, встретил знакомое лицо, пригласившее меня к столу. Потом знакомых лиц оказалось много: я ходил от стола к столу и вскоре достиг «уровня». Только выкачнулся я из клуба, как был подхвачен под руки двумя личностями в сером и переведен через улицу в вытрезвитель. Я напрасно доказывал, что рестораны, кафе и клубы (кроме клуба трезвенников) для того именно и существуют, чтобы люди могли в них общаться
Утром, взяв у тамошних доверчивых сотрудников на память бумажку, обязывавшую меня в будущем выплатить пятнадцать рублей, я был выпущен – в виде исключения чуть пораньше, чтобы не опоздать к прибытию поезда.
Подходя к вокзалу, встретил, мужчину с маленьким мальчиком, который показывал на меня пальцем и о чем-то расспрашивал отца. Я услышал голос мужчины, который сказал: «Нельзя пальцем показывать на людей». Я, конечно, был помят, небрит. И я подумал: люди не любят, когда на них показывают пальцем, но ведь и я показываю своей писаниной на людей пальцем, а сам я разве лучше тех, на кого показываю?…
Глава 14
Мой отъезд из Москвы произошел с такой внезапностью, что мы с Зайцем и поговорить толком не успели. В нескольких словах, вкратце, успел я ей объяснить создавшееся положение и рассказать о своих планах.
– Ну вот… – сказала она как-то безнадежно.
И мне без продолжения было ясно, что она могла бы сказать еще. Неужели действительно настал тот роковой момент, неизбежность которого она нередко предвещала? Я вспоминал, как яростно она сражалась с моими друзьями, стараясь отвадить их от моего дома, – не всех, а тех, кто без бутылок никогда не приходил. Вспоминал и ее суеверное, как мне казалось, пророчество: добром это не кончится! А я видел во всем этом своего рода ревность и доказывал, что почти все великие поэты, художники и писатели – пили, и вреда их творчеству от этого не было.
Но, в сущности, я относился к ее предупреждающему голосу так же, как относятся семнадцатилетние к заветам родителей: вечно вы каркаете!.. Но семнадцатилетним-то, может быть, и простительно, а вот мне…
Зайчишке казалось, что мне не следовало уезжать, не Дождавшись дальнейшего развития событий. Но они могли Развиться по-разному, именно поэтому я и уехал. Все зависело от того, что будет дальше с потерпевшим – выживет или нет. Пока что он находился в больнице и меня разыскивали. А я сидел в глуши, на хуторе, и обдумывал свой роман. И следователь не знал пока, кем я для него являюсь: мелким хулиганом, учинившим драку в общественном месте (три года), или, если Келлер умрет, – убийцей. Все зависело от крепости головы Келлера.
Я ничем не мог оправдать свой отъезд из Москвы, кроме как надеждою на здоровье Келлера. Если он выживет, а я за это время закончу роман, не так трудно будет выпутаться: ведь победителей если и судят, то не слишком сурово, а мелкое хулиганство – оно мелкое и есть. А что Келлер непременно выздоровеет, я в это верил фанатично.
Мне трудно было убить Кента лишь потому, что он был мне еще нужен, и еще потому, что он был мой… Вместо него я случайно ударил другого, ни
Что привезет Зайчишка, какие вести?
Приятно встречать поезд, когда в нем прибывает твой друг. Расхаживая по перрону, с завистью поглядываю на встречающих с цветами и думаю с сожалением о том, что мало дарил Зайчишке цветов… Вспоминается ее последнее письмо – доброе, ласковое, как всегда, и особенно подпись: «Твой маленький друг».
Представляю, как она собиралась ехать ко мне (как всегда, когда ехала меня навещать куда-нибудь): за пять дней до отъезда упаковывала вещи, не спала по ночам, соображая, все ли уложено, не забыла ли чего; как по нескольку раз считала-пересчитывала деньги, которые должна мне привезти, – не затерялся ли где рублишко…
И вот он ползет, поезд, не спешит…
Вагон восьмой. Где он? Вот!.. А вот и Зайчишка высунула ушки из вагона, вынырнула с чемоданом, в зеленом пальто, на голове – белая велюровая шляпа, из-под нее выглядывают ее милые доверчивые глаза-орешки.
– Здравствуй, Заяц!
– Здравствуй, друг!
Как приятно. Домашне. Спокойно.
На улице холодно, дует пронизывающий ветер. В это утро даже слегка подморозило. Надо ее быстрее посадить в такси.
– Ты привезла денег, Зайчишка?
– Разумеется, привезла.
Она не замечает ни того, что я небрит, ни того, что помят.
– Ты не болеешь? Хорошо питаешься?
– Зайчик, со мной все о'кей!..
Такси достать невозможно – очередь огромная. «Левым» путем достаем машину, едем. Заезжаем к Юхану, потом я отыскиваю в кустах сапоги, садимся на трактор и, наконец, часа через два оказываемся во дворе хутора «Соловья». Ох, Зайчишка, какими глазами смотришь ты на все это!.. Двор грязен, истоптан кабанами. Из пристроек сохранились баня и амбар; за ними – запущенный сад с яблонями, кустами смородины. Дико все вокруг, уныло. Потому и взял щенка – живая душа рядом…
Щенок сидит на постели и с наслаждением грызет моя новые носки… Что делать! Он еще ребенок. Увидев щенка. Заяц вскрикнула радостно: «Ой, сдохнуть можно!» Не очень-то поэтично, зато чистосердечно. Так она выражает свой восторг по любому поводу. И, конечно же, это касается моего устройства на хуторе, и, конечно же, замеченного ею в огромной мрачной кухне старенького дамского велосипеда: ее давняя мечта – научиться кататься на велосипеде…
Но вот ее взгляд остановился на батарее пустых бутылок из-под водки, и она помрачнела…
– Да нет, Заяц, это не мои! Они здесь были до меня – охотники оставили. (Впопыхах забыл их спрятать.) Рассказывай лучше новости. Как Келлер? Что заложила и ломбарде? Кто мне звонил? Привезла ли почту? Не вызывали ли тебя куда-нибудь?… Что делают Стась с Наташей? Не намечается ли у них прибавления семьи? Говори, Зайчик. Мне надо знать все столичные новости.
– Пока все спокойно, – говорит она. – Есть повестки, но не очень требовательные. Работай спокойно…
Гора с плеч… Но о Келлере она ничего не знает, Ей неизвестно, в какой он больнице. Мне – тоже…