Безмолвные
Шрифт:
Дальше, наступая босыми ногами на тени, идет виолончель. Уверенная и дерзкая, она подчиняет себе все вокруг, музыка отражается от каменных стен, множится, становится морем, наполняет грудь, заменяет кровь.
Далеким рокотом, неразличимым за скрипками и виолончелью, стучат литавры. Есть что-то первобытное в их решительном, рокочущем ритме.
Рассыпается медяками по камням мостовой, смеется гитара. Замирают удивленные скрипки, останавливается рассерженная виолончель, и лишь литавры продолжают рокотать, несокрушимые старые
Ри открывает глаза, музыка еще звучит в нем, но вокруг глухая темнота. И тоска за сном. Тоска за музыкой, такая острая, что на глазах выступают слезы.
Несколько дней о нем не вспоминали. Погасли факелы. Он так долго голодал, что перестал чувствовать голод, лишь жажду. Ри утолял ее, облизывая скользкие стены. В кромешной темноте он уже не различал закрыты его глаза или открыты, спит он или бодрствует.
Ри опирался спиной на скользкую от плесени стену, зажимал левой рукой воображаемые лады, ласково проводил пальцами по струнам, словно перебирал волосы любимой. И музыка просачивалась сквозь пальцы, наполняла каменный мешок, смешивалась со стуком капель, усиливалась, возвращалась к музыканту, впивалась в кожу, проникала в кости, в кровь. Оживляла мертвеца, которым он стал.
Не человек, не маг… Кто? Что он тогда?
Ри поднимался на трясущиеся ноги, отбрасывал гитару в сторону и со всех сил бил по гулко натянутой коже литавр. Это отзывалось болью в руке и громом в камере. Ри продолжал бить. Громче! Громче! Сердце выпрыгивало из груди, дрожали стены, гас и вновь вспыхивал факел, Ри падал от усталости, его тошнило кровью, желчью, отчаянием и музыкой. Он отползал обратно к стене, обнимал колени, закрывал глаза. Музыка пропадала. Оставались тишина, темнота, он и она.
Безымянная приходила к нему в темноте все чаще. От нее пахло морем и перцем. Она садилась рядом, гладила по волосам холодной рукой. Наклонялась к Ри, обнимала за шею.
— Не сдавайся, — шептала она. — Ты выберешься. Я знаю. Еще немного. Сможешь?
— Смогу, — кивал Ри. — Веришь мне?
В камере вдруг стало очень светло и холодно. Ри так и не понял, сон это или явь. Он поморгал, привыкая к свету, но не двинулся с места. Его невидимой спутницы рядом не было. Другая женщина стояла у распахнутых дверей.
Иенни Линд.
Ри не любил чародеек. Из них получались плохие любовницы: себялюбивые и ревнивые. Но Йенни была слишком красива, чтобы он смог устоять.
От кончиков пальцев до кончиков волос ее словно вылепили из снега. Нежная прозрачная кожа в голубых прожилках вен походила на мрамор, длинные белые волосы — холодный шелк, бледные губы — лепестки розы. Обманчиво юная, тонкая и уязвимая, она была больше произведением искусства, чем живой женщиной. И обладать ею Ри желал не из страсти, а из любви к искусству.
Но и ей нравилось в нем то же. Его талант и могущество возбуждали чародейку больше, чем тело. Их странные отношения длились больше десяти лет. У нее бывали другие любовники, у него другие любовницы, но их связь не прерывалась. А затем Ри влюбился. Сначала в музыку, затем в женщину.
Тогда он впервые отверг Йенни. Поссорились. Она закатила ему пощечину, и он ответил тем же. Она упала на кресло и разбила свое идеальное лицо, полилась кровь из носа, делая Йенни Линд смешной, а ее платье алым. Ри не принял эту ссору всерьез, да и она легко простила его. Он был слишком увлечен другой, потому позволил себе обмануться…
И вот она снова стояла перед ним. Белоснежная, безупречная. Она ждала, что он заговорит, но Ри молчал. Что толку оглядываться назад? Скрипка. Виолончель. Гитара. Литавры. Он скучал по ним больше, чем по любовницам.
Ри не помнил женщину, которую у него отняли, но помнил музыку, и вся тоска, осознанная или нет, воплотилась в его тоске по музыке. Именно поэтому, когда Радим Дрегович, маг, лишивший Ри способности колдовать, один из мучителей и предателей, предложил возможность снова держать в руках скрипку в обмен на службу, Ри согласился. Он ожидал увидеть людей Дреговича. Зачем Йенни пришла сама?
Ему было все равно. Ни вспоминать старое, ни просить прощения он не собирался.
Ри закрыл глаза.
— Напрасно ты спасаешь его, — сказала чародейка кому-то за спиной. — Однажды он погубит тебя.
— Потому и заманчиво держать на цепи тигра, милая, — ответил ей знакомый голос Радима. — Вновь и вновь показывать, кто здесь хозяин… Для такого не заводят зайцев. Жив?
— Жив.
Маги пропали, словно кто-то опустил занавес, скрылся обратно за кулисами, оставив его на темной сцене одного.
…Он провел в камере еще три дня, пока хозяева не убедились, что болезнь оставила его. Затем пришли именные стражники, заставили переодеться, дали выпить розового эликсира и вывели из камеры.
Они не смогли достать его руками, так что решили оставить за спиной. Отныне никто не пытался затеять драку, не задерживал на нем взгляд, не останавливался рядом, не заговаривал. Лишь Лютый окриками давал понять, что Кай живой человек, а не дух.
Он терпел. Ему тяжело давалось вынужденное одиночество, но Кай не чувствовал вины и не желал оправдываться. Потому делал вид, что их холодность его не трогает. Он не мог больше думать об этом, не хотел, и тогда сосредоточился на тренировках.
Ему нравилось чувствовать силу в крепнущих изо дня в день руках, нравилось оттачивать собственные движения, приближая их к танцу. С каждым днем Кай открывал в себе новые забытые знания, собственное тело удивляло его. С утра до вечера он тренировался на площади с десятниками. Боевые топоры, кистени, копья, луки. Мечей не было.