Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает
Шрифт:
После возвращения из Нью-Йорка в Израиль я чувствовал опустошение. Смерть Аллы лишь усилила и обострила это чувство. Все чаще ко мне приходили мысли, возникшие еще до голодовки. Мне было трудно сидеть за партой, слушать лекции про полимеры и решать дифференциальные уравнения, зная, что мои сверстники, товарищи по студенческой скамье, были солдатами и офицерами запаса. Все они участвовали в Шестидневной войне и рассказывали мне об этом. Время от времени они уезжали на военные сборы. Я чувствовал, что не смогу быть полноценным гражданином Израиля, пока не отслужу в армии, как полагается. Теперь, когда я добился права на выезд для своей семьи и сделал все возможное для алии, я могу идти в Армию обороны Израиля.
Когда я пришел в военкомат в Хайфе, начальник военкомата пытался отговорить меня от этой затеи и убеждал меня, что мне лучше пройти армейскую программу для студентов. Все мои друзья и знакомые тоже пытались меня отговорить, никто не поддерживал мою идею. Но я был упрям. Мне хотелось пойти в армию сразу после возвращения из США. Но в военкомате меня все-таки убедили подождать до призыва в августе, поскольку личные данные призывников августовского набора выше, чем у майского, и у призывников сентябрьского набора больше возможностей для службы.
14
4 августа 1970 года я прибыл на сборный пункт для прохождения срочной армейской службы сроком в три года вместе с призывниками, которые были младше меня на пять лет. Сам факт мобилизации в Армию обороны Израиля вызывал у меня сложные чувства. С одной стороны, полностью осуществилась моя мечта: я стал солдатом еврейской армии в еврейском государстве. В первые минуты, когда я надел армейскую форму, у меня было чувство, что я взлетел над землей. Меня переполняло чувство гордости, ведь я стал солдатом лучшей армии в мире – тогда я верил в это безоговорочно. С другой стороны, меня терзали сомнения: смогу ли я влиться в одну армию с израильской молодежью, сыновьями нового еврейского народа, выросшими в еврейской стране? Смогу ли я стать таким же солдатом, как и они? В этом было много восторженной наивности, характерной для еврея, выросшего в галуте (изгнании) и мечтающего быть как все. Который хочет чувствовать, что у него есть родина, что он не чужой, что он не национальное меньшинство и не должен бороться за равенство в обществе из-за своего еврейства. Это естественное состояние почти не знакомо еврею, который не родился в Израиле. А уж тем более выросшему в Советском Союзе.
На сборном пункте я настаивал, чтобы меня направили в танковые войска. Я видел в танках олицетворение военной мощи. Возможно, на меня подсознательно повлияло и то, что мой дядя был танкистом и погиб в боях с нацистами.
Сама армейская служба протекала обычно. Я быстро привык к ней. Особых проблем с языком у меня не было, хотя я не всегда понимал до конца технические термины. Поскольку я был новым репатриантом и находился в стране только полтора года, во время курса молодого бойца меня направили на уроки иврита. Оказалось, что в нашем батальоне есть и другие новые репатрианты. Я был единственным выходцем из СССР, остальные приехали из Западной Европы и из Северной Африки, но все они уже несколько лет жили в стране. На первом занятии нам устроили тест. Преподавательница в чине сержанта отозвала меня в сторону и с раздражением сказала мне, что отправит меня под суд за попытку уклониться от занятий по военной подготовке под предлогом изучения языка. По ее мнению, я притворяюсь и мне нечего делать на курсах с таким знанием иврита. Эти обвинения стали для меня полной неожиданностью, ведь я не просил отправлять меня на языковые курсы. Меня неприятно удивила эта подозрительность, как будто я хотел уклониться от службы.
Во время курса молодого бойца я поссорился с кухонным старшиной. Я был назначен дневальным, и мне сообщили, что одно из отделений задерживается на занятиях и вернется позже, поэтому нужно оставить для них еду. Я передал эту просьбу на кухню, и мне сказали, что все будет в порядке. Через час отделение прибыло, и я повел их обедать. Когда мы пришли на кухню, выяснилось, что еды нет. В ответ на мой вопрос мне было сказано, что старшина отдал приказ не оставлять еду для отделения. Я был вне себя. Мои служившие в Советской армии рассказывали мне, что там солдаты нередко оставались без еды, но вообразить подобное в еврейской армии?! Я направился к старшине, козырнул и спросил, почему солдаты остались без еды, несмотря на то что их задержка была согласована заранее. Старшина ответил, что опоздавшие остаются без обеда, так что я должен отвести солдат назад в палаточный лагерь. Я сказал, что это неприемлемо: солдаты вернулись с учений, они голодны, и их нужно накормить. Старшина оторопело посмотрел на меня, гаркнул, чтобы я исчез с его глаз, если я не хочу попасть под арест, и выругался. Тут я грубо нарушил дисциплину: тихим, но и угрожающим тоном я сказал ему, что меня не интересует его чушь и он накормит солдат, несмотря ни на что. Ну и две минуты обкладывал его многоэтажным матом, выученным на московских улицах. Старшина догадался, что это ругательства.
Ни один старшина никогда не спустит новобранцу такого поведения. Покраснев от гнева, он завопил: «Чтоб через десять минут ты был у командира батальона, а оттуда, будь уверен, отправишься на гауптвахту». Я пошел к командиру части. Первым к нему зашел старшина, а когда он вышел, позвали меня. Командир части попросил меня объяснить, что произошло. Я обо всем рассказал. Командир улыбнулся и сказал, что в армии нельзя оскорблять старшину и что в следующий раз мне не избежать наказания, даже если старшина не прав. Я отдал честь и вышел. Старшина очень удивился, увидев меня без конвоя, который, по его мнению, должен был сопровождать меня на гауптвахту. «Куда ты идешь?» – спросил он, не веря своим глазам. «Направляюсь в расположение своего взвода, старшина, в соответствии с приказом командира части», – ответил ему я, отдал честь и быстро ушел. Мне было ясно, что все закончилось так не потому, что командир встал на мою сторону, а благодаря моей тогдашней известности в стране.
После призыва в армию я, разумеется, прекратил публичные выступления, и мое имя не упоминалось в прессе. Я просто исчез с глаз широкой публики. Израиль страна маленькая и во многом провинциальная, ее население привыкло полагаться на личные связи, а сплетни зачастую являются основным источником информации. Тут же поползли слухи: «Яша Казаков – советский шпион, поэтому о нем ничего не слышно». Мои друзья почти ежедневно и повсеместно слышали про арест «советского шпиона». Я равнодушно относился к этим сплетням, но мои друзья, и особенно Эдит – моя будущая жена, восприняли их очень тяжело.
Геула Коэн мобилизовала Звулуна Хаммера сделать парламентский запрос по поводу моего «исчезновения» с глаз широкой публики. В ответ на запрос было официально сообщено, что я прохожу срочную воинскую службу. Однако и это не прекратило слухи. Тогда Геула Коэн обратилась к начальнику Генштаба Хаиму Бар-Леву с просьбой разрешить мне принять участие в праздновании Симхат Тора в Тель-Авиве, чтобы я появился рядом с Главным раввином Тель-Авива Йедидьей Френкелем, и пресса отметила бы этот факт. Разрешение было получено, и командир части получил приказ от начальника Генштаба дать мне отпуск на 24 часа, несмотря на состояние всеобщей боевой готовности. После этого сплетни немного поутихли, однако время от времени возникали с новой силой до тех пор, пока мои родители не приехали в Израиль.
Моя служба шла своим чередом: курс молодого бойца, танковое училище. Командиром отделения танковых стрелков-наводчиков был молодой майор Авигдор Кахалани. Когда он закатывал рукава, были видны шрамы на обгоревших руках. Хрупкого вида паренек, великолепный танкист, прославленный герой Шестидневной войны. Из знаменитой книги Шабтая Тевета «На башнях танков» мне были знакомы имена Городиш, Кахалани и многие другие. Кахалани был полной противоположностью типичного офицера в Советской армии. Он никогда не повышал голоса, не грубил и вообще был скромным и интеллигентным человеком. Помню его заключительную речь в конце курса. Он посмотрел на нас и сказал: «Вы думаете, что вы уже танкисты? То, что вы отстреляли по нескольку снарядов, еще ничего не значит. Только попав в танковый батальон и почувствовав, что танк стал вашим домом, всей вашей жизнью, когда вы будете спать и есть в танке, будете чувствовать себя единым организмом с ним, только тогда вы станете танкистами. И вы ими станете». Я не раз вспоминал эти слова во время службы, и все получилось именно так. Танки и в самом деле стали частью нас. Я полюбил танк, полюбил его броню, полюбил его нежность и спокойную мощь. Я чувствовал танк, будто он был частью моего тела. Мы с танком стали единым организмом.
Во время учебы произошло одно примечательное событие. Это случилось на моих первых танковых стрельбах, в ту ночь, когда я впервые стрелял из танка. Впоследствии я стрелял из танка много раз, но ту ночь я не забуду никогда. Отстреляв первую серию снарядов, я соскочил с танка. Мы расположились за машинами, ожидая следующего подхода. Можно было включить транзисторы, и я слушал новости по радиостанции израильской армии. И вдруг сообщили, что в центре Москвы прошла демонстрация нескольких отказников, во время которой были арестованы две женщины, одна из них – моя мама, но через несколько часов их освободили. Трудно передать всю гамму моих чувств. Я в Израиле, танкист, только что впервые выпустил свой первый снаряд, а в это самое время моя мама продолжает бороться, выходит на демонстрацию, ее арестовывают. Я испытал необычайную гордость за нее.