Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
У Штыря вырвался непроизвольный смешок.
– Дык, босс, тут полный порядочек!
– Ах, порядочек? Ну-ну! И что навело тебя на такую мысль?
– Дык, слышь, босс, легашам энтим крышка. – Веселая ухмылка располосовала его лицо. – Обхохочешься, босс! И-ех, куда там цирку! Они, значит, друг дружку поарестовали.
Джимми печально пересмотрел свою точку зрения. Даже в изоляторе такого рода завихрения встретят холодный прием. Гений обречен на вечное одиночество. И Штырю суждено перебиваться без тени надежды на встречу с родственной душой, с товарищем, способным воспринять его мыслительные процессы.
– Полный порядочек, – хихикнул Штырь. – То есть беспорядочек.
–
– Значит, босс, один легаш взял да и арестовал второго. Сцепились, потому как один думал, что другой нацелился на камешки. А что они обои сыскари, так знать не знали, и теперь один забрал другого, – на глаза Штыря навернулись слезы невинной радости, – да и запер его в угольном подвале.
– Что ты такое мелешь?
Штырь беспомощно хихикал.
– Дык, босс! Дело, значит, было так. И-ех! Самое оно. Стемнело, значит, из-за грозы, а я, значит, в гардеробной ищу медведя со слезами и тут, не успел найти, – слышу: по коридору шаги тихо так и прямо к двери. Ну, вляпался, думаю. Во-во. И говорю себе: «Один легаш, значит, меня вынюхал и идет сцапать». Ну, я раз – и за занавеску. Там сбоку занавеска висит, а за ней костюмы развешаны и всякое такое. Я прыг туда и стою, жду, чтобы легаш вошел, потому, слышь, я решил попробовать, пока он меня не увидел (а из-за грозы темным-темно), дать ему раза в челюсть и, пока он в нокауте, смыться вниз к слугам.
– Ну и? – спросил Джимми.
– Тот, значит, к двери подходит, открывает, а я, значит, готовлюсь к рывочку, и тут из комнаты напротив, ну да вы ее знаете, выпрыгивает второй и первого скручивает. Куда тут цирку! Даже Кони-Айленд не потянет, одно слово.
– Продолжай. Что было дальше?
– Ну, сцепились они по-хорошему. Меня они видеть не могли, и я их. Зато слышал, как они друг дружку колотят, лучше некуда. Ну, потом одна морда другую укладывает в лежку, и тут слышу – щелкнуло. И понимаю, что один браслеты застегнул на другом…
– Называй их А и Б, – порекомендовал Джимми.
– Тут я слышу, как тот, первый, значит, чиркает спичкой, потому как там темно из-за грозы. И тогда он говорит: «Попался! – говорит. – Я за тобой приглядывал, знал, чего у тебя на уме». А я голос узнал. Легаш, ну, который камердин сэра Томаса. А второй…
Джимми разразился громовым хохотом.
– Хватит, Штырь! Это уже перегиб. Ты хочешь сказать, что моего сообразительного, мозговитого, упорного друга Гейлера заковали в наручники и заперли в угольном подвале?
– Во-во, – сказал Штырь.
– Кара небесная! – сказал Джимми в восторге. – Не иначе. Нет у человека права быть таким законченным ослом, как Гейлер. Даже неприлично.
Выпадали моменты, когда верный служитель Макичерна ввергал Джимми в особое бешенство, и в возмущении оскорбленной гордости он почти жалел, что на самом деле не громила, каким его считал Макичерн. Никогда прежде он не смирялся с подобным вызовом, а это шпионство было именно вызовом. За неуклюжим наблюдателем ему все время рисовалась самодовольная фигура Макичерна. Проявляй человек от Додсона хоть какую-то сноровку, он мог бы его простить, но на нее и намека не было. Годы практики развили в Штыре, когда дело касалось блюстителей закона, своего рода шестое чувство. Он был способен раскусить самую хитрую личину. Но в Гейлере даже Джимми распознал детектива без малейшего труда.
– Валяй дальше, – сказал он.
Штырь продолжил:
– Ну, вторая морда, на полу и в браслетах…
– То есть Гейлер, – сказал Джимми. – Лихой красавец Гейлер.
– Во-во. Ну, по началу только дух переводил и не мог сразу
– Поручителем? – предположил Джимми. – То есть протянет руку помощи.
– Во-во – подручителем. Я тогда еще подумал, а энто что такое? «Он будет моим подручителем», – говорит. И думает, теперь он в ажуре. Да нет, все еще в луже сидит, потому как камердин ему вякает: «А пошел ты! Буду я с тобой по дому бегать, мистера Макичерна искать. Посидишь в угольном подвале, субчик, и посмотрим, как ты запоешь, когда я доложу сэру Томасу». «Во-во, – говорит Гейлер, – скажи сэру Томасу. Я ему объясню». «Как же, жди! – говорит камердин. – У сэра Томаса впереди тяжелый вечер: прыгать вокруг шишек, понаехавших смотреть спектакль, который они ставят. И я не стану его беспокоить, пока он не прочухается. А ты катись в угольный подвал! Пошли». И они уходят. А я опять за дело, хвать слезы – и сюда.
– Ты когда-нибудь слышал про поэтическую справедливость, Штырь? – спросил Джимми. – Вот она в полной мере. Однако в этот час веселья и благожелательности нам не следует забывать…
Но Штырь его перебил. Сияя честной радостью, вспыхнувшей от теплого приема, оказанного его повести, он принялся выводить из нее мораль.
– Усекаете, босс, – сказал он. – Лафа, и ничего боле! Когда они хватятся камешков, дык подумают на Гейлера, а на нас и не подумают.
Джимми взглянул на него с глубокой серьезностью.
– Разумеется, – сказал он. – Ну и логик же ты, Штырь! Гейлер, по твоим словам, только-только открыл дверь снаружи, когда камердинер на него набросился. Так как же им не подумать, что он похитил драгоценности! Человек, способный вскрыть сейф через закрытую дверь помещения, уж конечно, сумеет запрятать добычу, катаясь по полу с камердинером. И то, что драгоценностей при нем не окажется, еще больше усугубит улики против него. А в том, что он вор, они окончательно убедятся, установив, что на самом деле он сыщик. Штырь, тебе, знаешь ли, самое место в каком-нибудь приюте.
Сын Бауэри несколько растерялся.
– Об энтом, босс, я вроде не подумал.
– Ну, разумеется, подумать обо всем невозможно. Теперь, если ты вручишь мне бриллианты, я верну их на место.
– Вернете, босс?!
– А что ты предлагаешь? Я бы поручил это тебе, но только мне сдается, что возвращать вещи на место не совсем по твоей части.
Штырь отдал колье. Босс – это босс, и с ним не спорят. Но трагичность его облика красноречиво вопияла о разбитых надеждах.
Джимми взял колье почти с трепетом. Он был знатоком, и совершенные камни воздействовали на него так же, как совершенные полотна на художественные натуры. Он пропустил нить сквозь пальцы, а затем посмотрел на камни снова. Теперь попристальнее.