Безумец и его сыновья
Шрифт:
Вернулся к товарищу монах. Тот приветствовал его:
— Утешил молитвами народ? Помогли твои причитания?
Шагали мимо них солдаты, звякая котелками. Их плут окликнул:
— Погодите-ка, служивые. Не прихватите частушечника-балагура? За котелок пшенной каши, за сухарь с водой с утра до ночи готов я петь песни, складывать прибаутки. Готов за вашими котлами присматривать, повозиться со всякой провизией.
Раздались из рядов голоса:
— Балагурит нам сама смерть, шутит шутки, запевает свои частушки! А к котлам никого не поставим — самим не хватает картофельной шелухи.
Вскричал в отчаянии плут:
— Так возьмите хотя бы монаха! Будет молиться за ваше возвращение, утешать, напутствовать — ему ничего не нужно, корой сыт, снегом талым накормлен. Захватите Божьего человека!
Отмахивались солдаты:
— Зачем нам монах? Мы в Бога не веруем. Нас и так отпоет шрапнель, снаряды нам сотворят молитву.
А пушки все грохотали, и тряслась земля, повсюду светило холодное зарево. Сели на снег калики. Плут сказал горько:
— Вон, надежда наша последняя ушла вместе с походной кухней.
А мороз все наворачивал.
Послышался скрип снега на мертвых улицах. Вздохнул монах из последних сил:
— То Господь идет к нам с Петром да Николой. Передаю душу свою в Его руки. Аминь!
Шептал ему безбожник костенеющим языком:
— Если кто и скрипит — то сама Костлявая. Уж скольких подкосила — чего ей стоит подгрести и наши кости?
И приготовился к смерти.
А это шли санитары, смотреть — есть ли оставшиеся в живых. Обходили дом за домом, улицу за улицей, а за ними двигались сани, туда ослабевших должны были складывать. Но не находили нигде живых, только ноги да руки торчали из-под снега. Увидали в сугробе обессилевших плута с монахом и воскликнули:
— Не чудо ли? Молодые да здоровые замерзли, умерли с голода. А эти еще шевелятся. Давайте, братцы, хоть их вывезем!
Подняли обоих, положили на сани. Укутали спасенных одеялами, дали горячего отвара. Той же ночью пошли сани по ладожскому льду — остались калики живы.
Вновь шатались они по дорогам.
Взошли как-то на холм посреди снежной равнины, по которой гулял ветер — и не было им никакого жилья, негде было согреться: виднелись повсюду лишь одни печные трубы, обожженные пожарами.
Вспомнил монах о царском сыне:
— От великих грехов наказание! Попрали с радостью Божьи законы, сами сгубили Его дома, сделав хлева да конюшни там, где пребывал Господь! Плясали возле костров из икон, попирали святые кресты. Убили самого помазанника. Обагрили руки невинной кровью…
Откликнулся плут:
— Не я завидовал царскому сынку? Не я желал дворца с золотыми стенами, вина да имбирных пряничков? Уж лучше рядом с тобою приплясывать от холода, чем сгинуть, как царский сын!
Вновь твердил он:
— Одному я рад — не родился царевичем.
Монах сказал:
— В небесах праведный о нас скорбит, молится!
Плут вздохнул:
— Черви быстро знают дело.
— Возле самого Престола царевич. Господи, упаси и помилуй!
— Вот что нас упасет и помилует, — и показывал плут две мороженые картофелины. И ворчал на спутника:
— Не пора спускаться с холма в укромное место, разводить хоть какой костерок. То-то все тебя, блаженный, тянет на горы — любишь хватать ветер да снег.
И все удивлялся тому, что гуляют они еще по белому свету.
Когда же пришла весна — занемог. Сделалось ему холодно. Лег пройдоха на землю и пожаловался:
— Стынут ноги, темень подобралась к самому сердцу.
Монах огорчился:
— Неужто уйдешь безбожником?
Взялся над ним молиться. А плут стонал:
— Не поднесут мне горькой водочки? Не согреться мне даже самими сладкими бреднями!
Не слушал больного товарищ, подняв глаза к небу. Отбивался плут из последних сил:
— Вот своего Николу кликаешь. На что мне Никола? Созывай с облаков хоть всех праведников — что толку от зова?
Пока он так говорил, поехали мимо подводы. Пожалели странников добрые люди, взяли с собой, отвезли к жилью.
Когда же плут поднялся, то не поверил, что остался жив. И удивлялся монаху:
— Видно, впрямь спасли меня твои причитания.
Но вот занемог и монах и лежал в забытьи. Когда приходил в себя, лились его слезы. Товарищ спросил:
— Отчего плачешь?
— Оттого, что не сможешь проводить меня молитвой.
Удивился тот.
— Ну, не блаженный? У самого гроба о чем сокрушается!
Взялся плут ходить по заброшенным полям, откапывать болотные луковицы. Отдирал ивовую кору, искал коренья, поил хвоей и травяным отваром спутника.
Когда тот открыл глаза, показал ему луковицы:
— Вот они, мои молитвы.
Решил он, оглядев монаха:
— Немного от тебя нынче толку. Народу-то не до Господа! Авось, получится у меня.
Прикинувшись слепым, отправился в ближний город. И жалобно попричитывал, волочась по улицам, умоляя встречавшихся подать хоть сухаря, хоть морковинки. Никогда ранее не молил он так слезно, но все отворачивались от него, шарахались от стенаний и плача. Нешуточно возопил слепой:
— Али украли у вас сердца? С каких пор сделались бессердечными? Отказали убогому, мыкающемуся в нужде по дорогам!
И скулил, стонал пуще прежнего, протягивая руку, постукивая палкой. Однако был ему один ответ:
— Не потеряны наши сердца! Но, видно, ты к нам еще не хаживал. С войны столько вернулось сюда слепцов, что бродят они по площадям да улицам толпами, да все просят подаяния. Нет у нас столько хлеба, сколько нынче слепцов. Все-то война, все-то горе-горюшко.
— Эге, — смекнул плут, услышав такую отповедь. — Есть у меня иное в припасочке.